РI: Известный историк русской философии Алексей Козырев в интервью нашему изданию рассказал о своем видении того, как в отечественной мысли решался вопрос о войне. Чуть ранее в своем блоге Алексей Павлович выступил в поддержку идеи всеобщей воинской повинности, назвав ее «одной из ключевых основ суверенитета государства». Однако решительная поддержка институту «военной повинности», по мнению Козырева, не равнозначна согласию на «милитаризм», который представляет собой извращение трезвому взгляду на «войну» как на сильнодействующее лекарство, к которому прибегать можно только в самом крайнем случае. И уж точно не стоит применять к каждому братоубийству эпитет «священный»…
Борис Межуев
Хотелось бы поговорить с тобой об одной из ключевых и роковых проблем для консерватизма – проблеме войны. Смогла ли русская философия найти на этот вопрос адекватный ответ?
Алексей Козырев
Конечно, когда начинается война и когда твое государство вовлечено в реальные военные действия, не приходится ждать философской трезвости, выдержанности и спокойствия в рассуждениях о смысле чего бы то ни было и, прежде всего, о смысле войны. Здесь уместно вспомнить Канта, который писал о том, что мир является величайшим достижением, добродетелью, но в то же время и о том, что если мы находимся в том состоянии, когда мира достичь невозможно, то нужно использовать все возможные средства для того, чтобы одержать победу на войне. И в «Критике способности суждения» у Канта есть весьма нелицеприятные строчки о войне в самых радикальных ее формах. В войне, которая ведется в соответствии с установленным порядком и с соблюдением гражданских свобод, он видел даже нечто возвышенное, делающее образ мыслей народа тем возвышеннее, чем большим опасностям он подвергался. Возвышенное – это то, что несопоставимо с мерой человечности: небо возвышено, океан бушующий возвышен, и война также может быть возвышена, опять-таки, повторюсь, если она соответствует определенным правилам, потому что мы не можем мерить войну мерой индивидуальной человеческой судьбы. Как только мы начинаем мерить войну мерой индивидуальной человеческой судьбы, мы переходим от военного дискурса к дискурсу пацифистскому: «Ах война, что ж ты подлая сделала, стали тихими наши дворы» (Б.Окуджава). Рассуждения об унесенных жизнях молодых людей, о неродившихся детях в своем гуманистическом пафосе (совершенно справедливом и совершенно уместном с точки зрения индивидуального человека) разрушают всяческий смысл войны. Война надчеловечна, и поэтому война сверхчеловечна. Мы можем говорить о войне, с точки зрения страдания солдата в окопе, так описывает войну Федор Степун в книге «Из писем прапорщика-артиллериста». А это один из немногих русских философов, который был на первой мировой войне, участвовал в боевых действиях, хотя и очень недолго. Он свалился с лошади, повредил ногу и год пролежал в госпитале. Этого времени оказалось достаточно для того, чтобы написать дневник человека, участвовавшего в войне. И война ему видится совсем не с той стороны, с которой ее видят, скажем, Булгаков или Бердяев. Особенно Булгаков, который говорил о духовной мобилизации, о том, что война – это своего рода очищение, возвышение. Но дело не в том, что Степун был пацифистом, а Булгаков – милитаристом. Дело в том, что они видели войну в разных измерениях. Даже не то что один – из окопа, а второй – с университетской кафедры, а с точки зрения индивидуального человека, с точки зрения маленького человека, и с точки зрения того целого, которое называется политическим, государством, где уже есть не люди, а есть армии, объединения союзников или врагов. В русской философии был человек, который, на мой взгляд, весьма близок к Канту в понимании войны. Это Владимир Соловьев. В его труде «Оправдание добра» есть 18-ая глава «Смысл войны», которую он начинает с аналогии. Когда у человека есть температура или другие проявления болезни, то врач должен обращать внимание не на эти эпифеномены (температура, озноб, лихорадка), а на саму причину болезненных состояний человека. Пока в человеческом организме есть причины, есть и эти болезненные эпифеномены. Также и в обществе – покуда есть причины войн, есть и разные формы, скажем так, организованного и спланированного убийства, которые как бы мы ни пытались осмыслить до конца, до конца мы осмыслить все равно не сможем. Потому что война всегда сталкивает нас с определенной бессмыслицей, с тем трагическим фактом, что человеческая жизнь обрывается до срока. Мы пытаемся придать этому некий высший смысл, сказать, что таково провидение, такова воля Божья, что павшие на поле брани спасутся и первыми войдут в рай. Но, по всей видимости, воины только с одной стороны должны спастись – или с обеих сторон они спасутся?
Борис Межуев
Есть два ответа. И оба, видимо, консервативные. Первый ответ заключается в том, что есть святость человеческой жизни, человеческая жизнь является самой высшей ценностью, поэтому война – это нечто преступное само по себе. Но есть и другой ответ: война – это естественная форма человеческого взаимодействия, лишить человека права воевать означает лишить мужское население своего естественного призвания, во всяком случае лишить человека того дела, которое он делал на протяжении всей своей истории. А, с консервативной точки зрения, то, что происходило на протяжении большей части человеческой истории, имеет некий смысл.
Алексей Козырев
Тогда дьявол – это величайший консерватор.
Борис Межуев
«Не мир, но меч». Можно найти множество других цитат в подтверждение.
Алексей Козырев
Конечно, война связана со сферой религиозного и священного. Но это квази-священное. Священное всегда предполагает жертву, жертва предполагает кровь, смерть, убийство и жертвоприношение. Но кто ты, когда приносишь жертву, если ты не жрец – святой или преступник? Это очень серьезный вопрос. Авраам, принеси он в жертву Исаака, был бы он свят или был бы он проклят? Поэтому человек не может отправлять другого человека на войну во имя чего-то священного, он не может выступать здесь в роли жреца. Он может выступать только в роли политика, стратега, тактика – да, мы имеем скорбную необходимость вовлечься в защитительную войну или в войну во имя каких-то высоких идеалов справедливости, достоинства, суверенитета, человечности. Но давайте здесь не будем, почем зря апеллировать к священному, давайте не будем сразу же во имя войны тащить попов и походные иконостасы, размахивать кадилом и говорить, что только наш Бог есть воистину Бог.
Борис Межуев
Не будем благословлять братоубийство?
Алексей Козырев
Да. Кстати, в этом состояла мудрость святого патриарха Тихона, который не благословил ни Белую армию, ни Красную, хотя представители обеих стояли возле его кельи в Донском монастыре с просьбами и требованиями как воззваний, так и анафем. Да, он провозгласил в 1918 году анафему на тех, кто прольет братоубийственно кровь, но он не сказал при этом, что белые менее братоубийственны, и что поэтому их следует наделить их священной санкцией принуждения к добру, как это предлагал Иван Александрович Ильин в «О сопротивлении злу силою» и других своих манифестах, а красные более братоубийственны, и их нужно отлучить от церкви. Слово «священное» мы часто употребляем в переносном значении. Часто говорят «священная война», но, очевидно, имеется в виду совсем не религиозный контекст, а светский. Получается, что слово «священная» используется как некая превосходная степень. Также как когда мы говорим, например, о святости материнства. Даже Святая Русь – это, скорее, метафора, чем бесспорная богословская истина. Нет такого теологумена в христианстве. Русь – святая, а Франция, например, не святая или Болгария, допустим, не святая. Это культурная метафора. И «священная война» – это тоже культурная метафора. Поэтому не будем здесь освящать войну как некое безусловное благо, которое необходимо нам для разгонки крови или духовного очищения. На войне больше извращений, чем в любом самом падшем и развращенном государстве. Не следует говорить, что на войне человек возвышается и очищается, становится лучше и добрее, приобретает какие-то непоколебимые духовные скрепы.
Борис Межуев
Александр Сергеевич Пушкин написал про Николая I в связи с русско-турецкой войной: «Россию вдруг он оживил войной, надеждами, делами». Это правда, что страна может оживиться войной? Вся русская философия, не возникает ли она как явление из опыта войны. И из опыта Крымской войны, и из опыта войны 1877 – 1878 годов, которая создала принципиально новую реальность, и в определенной степени из опыта отношений с Китаем, завершившихся русско-японской войной? Война была постоянным фактором развития русской философии.
Алексей Козырев
Я бы не сказал, что философия возникает из военного опыта. Военный опыт ей, конечно, сопутствует, ею осмысляется. Но он не является центральным для философии. Потому что философия – о вечном. А война – это временное, связанное с обстоятельствами, которые, как правило, не универсализируются. Каждая война имеет свою историю, свои причины, свой модус справедливости-несправедливости. Например, как был связан с войной кружок любомудров? Они и в войне-то 1812 года не участвовали…
Борис Межуев
Но вот Хомяков обращался в стихотворном послании к одному из лидеров этого кружка Дмитрию Веневитинову и его брату во время греческого восстания против турок: «О други! как мой друг пылает бранной славой, Я сердцем и душой среди войны кровавой, Свирепых варваров непримиримый враг,Я мыслью с греками, сражаюсь в их рядах…».
Алексей Козырев
Вот, Хомяков сбежал на русско-турецкую войну в 16 лет в силу пылкости своей натуры. Но это никак не связано с тем, что он был философом. Да и философом-то по своему темпераменту он не был. Он был историком, поэтом, богословом, а в конце жизни, поскольку надо было поднять выроненное Киреевским знамя, стал и философом. Хотя, наверное, в становлении его личности война сыграла большое значение. Если же говорить про ХХ век, то здесь было старшее поколение философов, поколение фронтовиков, и поколение детей войны. И поколение фронтовиков сыграло, в общем-то, в отечественной философии немаловажную роль. Например, ныне здравствующие Теодор Ильич Ойзерман и Василий Васильевич Соколов. Одному 100 лет, другому – 95. Соколов был командующим артиллерийским расчетом под Москвой в 41-м году, был представлен к званию Героя Советского Союза. Ойзерман был военным переводчиком в действующей армии и получал боевые ордена. А один из наших профессоров, ушедших уже, Богатов Виталий Васильевич говорил: я поступил на философский факультет по одной-единственной причине – придя с фронта, я хотел знать, почему мы победили. И это поколение фронтовиков не было проигравшим, потерянным, испытавшим поражение.
Борис Межуев
Если говорить о довоенном поколении философов, то нельзя не упомянуть про евразийцев. Это поколение дофронтовое, к которому принадлежал Солженицын. Или, например, Иван Елагин. На это поколение людей ориентировались евразийцы. Они ведь правильно думали, что индустриализация создаст, в конечном счете, новый тип человека, который легко преодолеет интернациональный коммунизм. Но война кардинально изменила ситуацию. Она в буквальном смысле слова сломала это поколение. В том числе физически, причем даже сильнее, чем террор 37-го года. Война создала вот этот идеологический комплекс – «За Родину, за Сталина».
Алексей Козырев
Конечно, предвоенные годы были годами колоссального энтузиазма. Люди почувствовали себя счастливыми. Расцвет народного театра, новогодние елки, повсеместно открывались пионерские лагери, ракушки в парках приглашали на вечерние танцы. В предвоенные годы люди получили, причем повсеместно, возможность отдушины. Жизнь налаживалась во многих отношениях – бытовом, семейном, личном. Вспоминаю эти годы в биографии своего деда, погибшего на фронте. Если бы не было ощущения счастья, за которое надо было постоять, к которому хотелось вернуться, то войну, наверное, и не выиграли бы. При том, что, конечно, процент людей, относившихся к реальности критически, был достаточно высок.
Борис Межуев
После войны он сильно снизился. Те люди, которые пришли на наш факультет, при всем уважении к ним, это были люди, созданные войной. Они поделились на патриотов, для которых патриотизм был равнозначен лояльности режиму, и на людей с внутренней отчужденностью от государства и всех его внешних и внутренних успехов. Таким образом, война создала новый раскол в обществе.
Алексей Козырев
Фронтовики тоже были разные. Если говорить о профессорах-фронтовиках нашего факультета. Павел Семенович Шкуринов, говорят, поддерживал Шелепина. Василий Васильевич Соколов в 91 году выступил на стороне Ельцина, сказал, что Ленин никакой не философ. Сейчас аплодирует Крыму и операции, проведенной Путиным.
Борис Межуев
Окажет ли опыт гражданской войны на Украине какое-то оздоравливающее воздействие на наше общество?
Алексей Козырев
Безусловно, то, что произошло на Украине, способствовало мобилизации общества. Пока ментальной. Например, оценки нашими студентами происходящего были отнюдь не всегда такими, как у нашего креативного класса. В определенных условиях ментальная мобилизация могла бы перерасти в другое качество. Появилось немало волонтеров, готовых ехать и принимать участие в событиях. Возможно, правда, не из-за ненависти к хунте и не из любви к украинским братьям. А просто из-за стремления повоевать. Такое качество есть у определенной части населения. Вспомним Платона, который называл вторую часть души «гневливой». Эта часть преобладает у воинов. И эта часть, кстати, по Платону хорошая, в отличие от третьей – похоти. Гнев – это хорошая часть души, но разум должен ее уравновешивать. Крайне не хочется, чтобы ситуация на Украине привела к откровенному противостоянию. Потому что мы имеем потенциальную угрозу войны и между единоверцами (христиане, православные в основной своей массе), и между единокровными этносами (русские, славяне). Хотя сейчас все больше будут говорить, что русские – это не славяне, что это симбиоз. Но, тем не менее, исторически мы привыкли к тому, что русские это славянский этнос, который включает тюркские, финн-угорские племена. Кроме того, мы достаточно долго были едины в своей политической истории. Начиная с Переяславской Рады. И в этой истории было много выдающихся событий, свершений, жертвоприношений. Эти народы объединяет не просто «соседство по купе». Поэтому не нужно кидать интеллектуальные «коктейли Молотова» в сторону разжигания этой войны. Но для русского человека важно качество справедливости. И русские люди почувствовали несправедливость происходящего, начиная с того момента, когда Майдан перешел в активную фазу, и крайнюю несправедливость, после того как к власти пришел Правый сектор. А чувство несправедливости может возбудить в русском человеке самые радикальные качества. Я не скажу агрессивные, но радикальные.