РI завершает летнюю серию материалов о британском консерватизме очерком нашего постоянного автора, ростовского историка и публициста Станислава Смагина о политике, которого антироссийски настроенная общественность называла «агентом России», еще за 140 лет до восхождения в США звезды Дональда Трампа. Речь идет о лидере вигов, знаменитом Уильяме Гладстоне, последнем подлинном защитнике христианских ценностей во внешней политике Европы. Конечно, Гладстон не был русофилом, как, по всей вероятности, не является им и Трамп. Однако обоих политиков отличает способность подняться над узко понимаемыми интересами своей страны, превратно интерпретируемыми как враждебные России. Кто знает, если бы тогда в 1877-78 году Англия поддержала Гладстона и выступила в защиту балканских славян, может быть, удалось бы Европе избежать многих последующих трагических событий в ее истории? И сегодня тем, кто ругает Россию за поддержку Крыма и Донбасса, не стоит ли вспомнить о тех давних событиях, когда правда говорила устами лидера английской оппозиции?
***
На первый поверхностный взгляд очерк о Гладстоне в цикле, посвященном британскому консерватизму, может показаться не совсем органичным, ведь в качестве консерватора более известен его вечный оппонент Бенджамин Дизраэли. Однако если смотреть шире и глубже, Гладстон выглядит достаточно консервативным политиком не только с позиций наших дней и нашей политической реальности, когда таковыми представляются вообще большинство либералов XIX века, но и в оптике своей эпохи.
И дело не только в том, что Гладстон был тори до сорока с лишним лет. Уже перейдя в противоположный политический лагерь, сэр Уильям вместе с глубокой природной религиозностью сохранил и мировоззрение, которое уместнее всего охарактеризовать как либерально-консервативное. Недаром «Московские ведомости», редактируемые Михаилом Катковым, слывшим тогда англофилом, писали в 1866 году: «Его [Гладстона] политическое направление есть и либеральное и вместе консервативное в лучшем смысле этого слова. Гладстон либерал во всем, что может вести к общему благу, к истинной пользе низших классов общества. Но он строгий консерватор относительно коренных основ христианского общества и главных начал английского государственного устройства».
Собственно, русская точка зрения на политическую теорию и практику Гладстона нам важна более всего. И это не отвлеченный интерес. Именно в связке с русским обществом – в первую очередь его славянофильским сегментом – выдающийся английский государственный деятель произвел небольшую революцию в международных отношениях, которую можно охарактеризовать как либерально-консервативную ревизию Вестфальской системы.
Как известно, Вестфальский мир, подытоживший в 1648 году кровопролитную и разрушительную Тридцатилетнюю войну, закрепил принцип национального государственного суверенитета, то есть запрета на вмешательство государств во внутриполитические дела друг друга, будь то этнические или конфессиональные проблемы. Данный консенсус несколько раз был близок к повреждению, но до решительных, масштабных и подкрепленных силой оружия действий, идущих вразрез с ним, дело не доходило.
Так, в начале 1730-х притеснение православного и протестантского населения Речи Посполитой стало одной из предпосылок так называемой «войны за польское наследство», но далеко не главной, заметно уступающей по значимости территориально-династической проблематике, да и сама Речь Посполита была в том конфликте не субъектом, а объектом.
В конце 1760-х нежелание части польской римокатолической шляхты прекратить притеснение православных и протестантов привело к войне созданной шляхтой Барской конфедерации против короля Станислава Понятовского и поддержавшей его Российской империи, а в дальнейшем – к первому разделу Речи Посполитой. Здесь религиозный вопрос играл более заметную роль, чем в предыдущем случае, но все равно уступающую в значимости общеполитической повестке. К тому же Россия формально воевала не против Речи Посполитой как таковой, а поддерживала одну из сторон внутреннего конфликта, пусть и полностью де-факто ее контролируя, в то время как вторая сторона активно поддерживалась Францией.
Уместнее назвать случившееся военно-геополитической распрей с некоторым гуманитарным декором. Да и приведшие к войне религиозные притеснения, при всей их одиозности, не были кровавым геноцидом.
Во многом гуманитарный характер носило вмешательство европейских держав в дела Османской империи в 1820-х годах. Причиной были репрессии против греков, и в данном случае как раз имеет смысл говорить о геноциде. Жуткая Хиосская резня в апреле 1822 года вызвала в Европе горячую волну ненависти к османам и симпатий к эллинам. Возникло не слишком многочисленное, но овеявшее себя славой движение иностранных добровольцев, ехавших сражаться за свободу Эллады; среди них был и лорд Байрон. Их дополняли филантропы и деятели культуры, помогавшие борьбе греков пером и звонкой монетой.
Руководящие же круги стран-членов Священного Союза, испытывая определенные колебания, все же стояли в целом на принципах легитимизма, пусть речь и шла об уничтожении нехристианским государством христиан. Александр I даже проглотил заносчивую реплику османского министра иностранных дел по поводу событий на Хиосе: «Мы лучше знаем, как нам обращаться с нашими подданными». После восшествия на престол Николая I ситуация заметно поменялась. Россия, Англия и Франция заключили конвенцию о необходимости освобождения Греции, затем объединенная морская эскадра трех держав разгромила турецко-египетский флот в Наваринском сражении, а затем Россия уже самостоятельно нанесла османам поражение в войне 1828-1829 годов, вынудив султана предоставить Сербии и Дунайским княжествам автономию, а Греции – почти полный суверенитет.
И все же национально-геополитические соображения и здесь имели не меньшее значение, чем гуманитарные – Россия получила территориальные приращения и подтверждение свободы торгового судоходства через проливы. Важный штрих в контексте дальнейшего повествования – если в случае с Англией и Францией еще можно говорить о каком-то влиянии общественных настроений на антитурецкие меры правительств, то российское самодержавие определяло свою линию исключительно самостоятельно.
Наконец, в 1863 году роли поменялись, и Англия с Францией и примкнувшей к ним Австрией давили уже на Россию – в связи с польским восстанием. Это давление благодаря твердости нашей дипломатии окончилось ничем, но нужно признать, что некоторые юридические основания для него у Парижа, Лондона и Вены были, ведь польский вопрос последний – на тот раз – момент был разрешен на Венском конгрессе, что формально подразумевало наличие некоей ответственности России относительно своей части Польши перед зарубежными контрагентами. Сей факт был успешно купирован, тем не менее, говорить о совсем уж самоуправстве англо-франко-австрийцев и попытке грубо и безосновательно попрать Вестфальскую систему было бы не совсем верно.
Таким образом, именно в ходе балканского кризиса второй половины 1870-х годов Вестфальская система, столкнувшись с наиболее явным и вопиющим вызовом, претерпела самую сильную, но все же локальную и не посягающую на устои трансформацию. Осуществить ее удалось благодаря смычке европейской общественности, ведомой английскими либералами во главе с Гладстоном и руководствовавшейся христианскими и гуманитарными мотивами, и государства, и общества Российской империи, ведомых славянофилами и руководствовавшихся, помимо возбудивших Европу мотивов, этнокультурной солидарностью и лишь дополнительно (важное новшество) национально-геополитическими интересами.
Гладстон не был русофилом в том смысле, в каком это слово применимо, скажем, к Томасу Карлейлю. Так, будучи в годы Крымской войны канцлером казначейства, то есть министром финансов, он слыл «голубем» и отнюдь не самым горячим сторонником военной борьбы с России, получив за это немалое количество порицаний, но много позже оправдывал английскую политику: «В сущности, цель этой войны была отстоять европейский закон от самовластного нарушения одной державою. Другими словами, она состояла в защите целости и независимости Оттоманской империи от России и была обязательна для английского правительства в интересах справедливости и международного права, чего бы она ни стоила стране и казначейству».
А уже после Балканского кризиса английский парламентарий и горячий сторонник защиты славян Т. Синклер писал в своей книге «Восточный вопрос прошедшего и настоящего. Защита России»: «Что же касается людей, враждебных христианам и России и благосклонных к Турции, то от них я не жду пощады…Так как м-р Гладстон был наказан розгами, то я буду, вероятно, бит кнутом, потому что он хотя и является горячим защитником христиан, зато довольно сомнительным сторонником России, между тем как я поддерживаю эту великую страну из всех сил».
Так или иначе, в одном из главных эпизодов своей жизни и политической карьеры у Гладстона нашлось достаточно мужества, реализма, здравого смысла и христианского чувства, чтобы искренне протянуть руку России.
Балканский кризис, начавшийся в 1875 году с восстания в Боснии и Герцеговине, а затем продолжившийся весной-летом 1876 года восстанием в Болгарии и объявлением Сербией и Черногорией войны туркам, не сразу вызвал у Гладстона сильные эмоции. В конце июня британская пресса обнародовала первые подробные отчеты о чудовищной резне, организованной башибузуками на болгарской земле. Число ее жертв, как потом выяснилось, составило свыше 30 тысяч человек, а по некоторым более поздним данным – до 60 тысяч. Общество содрогнулось, а либеральные депутаты парламента призвали правительство отчитаться, как оно относится к деяниям своего восточного союзника. Премьер-министр Дизраэли со всем возможным красноречием объявил, что турецкие зверства плод фантазий недобросовестных наблюдателей, балканские народы варвары и сами провоцируют турок на жесткое с ними обращение, а честному английскому патриоту не пристало раскачивать лодку и возводить хулу на стратегических партнеров Британии.
Все ожидали, что Гладстон не даст спуску извечному недругу, но красноречивый либеральный трибун в итоге ограничился достаточно бесцветной репликой о необходимости тщательного изучения вопроса и, возможно, предоставления балканским провинциям Османской империи автономии, так как полная их независимость создаст много лишних хлопот.
Однако все нараставшая волна известий о турецких бесчинствах определенно давала понять, что обстановка на Балканах не позволяет отделаться общими словами и благими пожеланиями. Гневное возмущение бойней в Болгарии высказали самые разные люди, от священников до материалистов-эволюционистов Дарвина и Гексли. Свой голос в защиту угнетаемых турками народов возвысили молодой стихотворец Оскар Уайльд и овеянный славой поэт Альфред Теннисон. Увы, Теннисон, любивший Пушкина, но при этом страдавший тяжелой формой русофобии, затем позицию в отношении славян и их заступницы России поменял.
Гладстон не мог не среагировать на происходящее – и как глубоко верующий христианин, и как политик, чутко реагирующий на общественные настроения, и – будем откровенны, этот мотив тоже имел место – как извечный соперник турецкого заступника Дизраэли. Выдающийся либерал в начале сентября выпустил небольшую брошюру «Болгарские ужасы и Восточный вопрос». В ней он, не стесняясь в выражениях, заклеймил турок, обвинил британское правительство в пособничестве преступлениям из числа самых возмутительных за всю человеческую историю, признал, что теперь не Англия, а Россия с ее твердой позицией по Восточному вопросу стала моральным лидером христианской цивилизации. Конкретным выходом из кризиса, как и в своей парламентской речи, Гладстон назвал автономию балканских провинций османов, но теперь эти слова звучали намного более весомо и убедительно.
Брошюра, поначалу изданная тиражом в пару тысяч экземпляров, практически тут же была переиздана, и тираж составил уже 22 тысячи экземпляров, а к концу сентября в печать пошел новый тираж, по тем временам колоссальный – 200 тысяч экземпляров. 9 сентября Гладстон повторил основные тезисы «Болгарских ужасов» с трибуны митинга в Лондоне. После этого он отправился с железнодорожной поездкой по стране, и на каждой станции выступал с краткой речью. Кампания в поддержку угнетаемых турками болгар и других народов Османской империи, обретя явного харизматичного лидера, ширилась, вовлекая в свои ряды все новых участников, известных и не очень. Подписывались многочисленные петиции правительству Ее Величества. Антитурецкие и прославянские статьи появлялись во многих СМИ.
В это время в России, что вполне естественно, сложился еще более широкий общественный фронт против османов и в поддержку балканских народов. В роли идейного ядра, конечно, выступали славянофилы, но царящее настроение разделяли и либералы, скажем, Тургенев, и революционные демократы в лице уже серьезно болевшего Некрасова. Именно Тургенев написал знаменитое стихотворение «Крокет в Виндзоре», где прямо обвинил королеву Викторию и ее правительство в пособничестве туркам. Вообще фактическое уравнивание вины турок и их британских покровителей было в те дни в России делом повсеместным.
Говорить о какой-то прямой тесной координации между славянофилами и Гладстоном не приходится, однако они имели не только символическую связь имени общего дела, но и минимум одно вполне материальное передаточное звено. Им была Ольга Новикова, постоянно проживавшая в Лондоне сестра известного славянофила генерала Александра Киреева. Эта энергичная дама не только выступала на страницах прессы со статьями в защиту России и славян, но и, вращаясь в светских кругах, вела активную личную агитацию. С Гладстоном ее связывали если не дружеские, то вполне приятельские отношения, укрепившиеся на почве единства мнений по Восточному вопросу.
Контролируемая тори пресса даже называла Гладстона и Новикову любовниками – как мы видим, тогда методы информационной войны не отличались большей этичностью, чем сейчас. Именование же Ольги Алексеевны русской шпионкой и вовсе было общим местом, Дизраэли же аттестовал ее как «депутата английского парламента от России».
Кампания против турецких зверств, несмотря на яростное и злое противодействие Дизраэли и тори, набирала все большие обороты и отвоевывала новые общественные плацдармы. Игнорировать настроение значительной массы людей, включавшей в себя множество значимых персон, было проблематично. Премьер аккуратно пошел на попятную. Выражением этого стала, например, отправка на декабрьскую конференцию в Константинополе, посвященную путям выхода из балканско-османского кризиса, занимавшего в правительстве пост министра по делам Индии, лорда Солсбери. Он слыл умеренным сторонником полюбовного соглашения с Россией. Но договориться так и не удалось. В апреле 1877 года Россия объявила Турции войну.
Гладстон внес в парламент чрезвычайно жесткую резолюцию, фактически предлагавшую Англии стать невоюющей союзницей России. Соответствующие дебаты растянулись на несколько дней. Консерваторы обрушивались на Гладстона с безобразными нападками, называя его и его сторонников чуть ли не агентами Санкт-Петербурга. На саму Россию были вылиты декалитры грязи. Практически каждый выступающий от тори счел своим долгом припомнить якобы варварство русской армии на Кавказе, в Средней Азии и в Польше, упирая на отсутствие у русских права на гуманитарно-цивилизаторскую миссию. Один из депутатов и вовсе договорился до того, что организовавшие болгарскую резню башибузуки… были переодетыми русскими агентами.
Резолюция Гладстона при голосовании провалилась. Но искусный политик, подняв планку требований к правительству до упора, свое дело все же сделал. Дизраэли, ожидаемо не став союзником России, воздержался и от прямой военной поддержки Турции. При этом весь период до окончательного мирного урегулирования на Берлинском конгрессе внутрибританская общественно-политическая напряженность не спадала. На митинги либералов в поддержку балканских славян и России тори отвечали своими, пестревшими польскими и турецкими флагами. То и дело участники разнонаправленных митингов сходились не только в перебранке, но и в рукопашной. Толпа несколько раз била стекла в доме Гладстона, а однажды едва не растерзала его самого.
Агитаторы от тори, играя на обывательском патриотизме, постоянно педалировали аргумент о схожести ирландской и балканской ситуаций, намекая, что поддержка южнославянского сепаратизма равнозначна поддержке ирландского. Ольга Новикова в одной из своих заметок очень искусно развенчала этот аргумент, подключив к ней также постоянно поминаемый польский вопрос и предложив сравнивать ирландцев не c болгарами, а с поляками: и та, и другая католические нации жалуются, дескать, на имперское угнетение, но разве на самом деле это так?
Еще один любопытный факт – активным участником шумихи против Гладстона был консерватор Роберт Стэнли, в 1874-1876 в качестве мэра возглавлявший город Стейлибридж (графство Большой Манчестер), а позже принявший ислам, видимо, вследствие чересчур глубокой османофилии.
Итогами Берлинского мирного конгресса Гладстон остался удовлетворен не вполне, Россия же не была ими довольна вовсе. И все же, признавая тот саммит под эгидой «честного маклера» Бисмарка далеко не самой светлой страницей отечественной дипломатической истории, мы должны одновременно признать, что первоочередные и наиболее бесспорные задачи из тех, что сформулировало русское общество перед войной, были выполнены. Мы уже говорили выше о широком общественном согласии, царившем в 1875-1877 годах в России и напоминавшем духовный подъем 1812 и 1914 годов. При этом разные сегменты общества ожидали от войны разного. Чаяния славянофилов известны. Либералы, как и в 1812 году, надеялись на глубокие послевоенные реформы, порожденные победным подъемом, – вплоть до конституции.
Радикалы революционной направленности, многие из которых (С.Кравчинский, Д.Клеменц, М.Сажин, В. Костюрин, А.Корба) в качестве добровольцев ездили на Балканы, а некоторые (А.Ерошенко, Д.Гольдштейн, К.Богданович) там погибли, рассчитывали не просто на реформы, а на уход монархии с исторической арены. Объединял же всех гуманитарный мотив помощи истязаемым народам.
Отметим, что и в консервативно-монархической части общества территориальные и геополитические цели войны, в том числе самая амбициозная из них, аннексия Константинополя и проливов, были предметом дискуссий. Существует стереотип о Достоевском как главном певце русского щита на воротах Царьграда. При чуть более пристальном рассмотрении позиция Федора Михайловича выглядит не такой безоговорочной. В марте 1877 года он пишет в «Дневнике писателя»: «Да, Золотой Рог и Константинополь – все это будет наше. И, во-первых, это случится само собой, именно потому, что время пришло, а если не пришло еще и теперь, то действительно время уже близко, все к тому признаки».
Но чуть ранее, как заметил Вадим Цымбурский, «Достоевский договаривается и до того, что «завоевание Константинополя теперь (сентябрь 1876 г. – В. Ц.) было бы более гибельно, чем полезно. … Великорус может согласиться лишь на первенство, но греки как теперь немцы. … И тогда … уже не великорус будет первенствовать и вести, а дело православия, ибо славян, греков и великорусов (поразительный ряд, где великорусы противополагаются одновременно грекам и славянам – В. Ц.) могла бы связать в целом лишь весьма сильная идея, а только православие нет. И великорус, может быть, обособился бы, отъединился». Иначе говоря, Константинополь как столица породил бы кризис в отношениях между панправославной имперской идеей и геокультурной идентичностью русских и Россией, кризис, который бы разрушил православие и «всемирное» самосознание русских, отвратил бы их от их «призвания» и толкнул к самоизоляции от южных центров православия. Единственным возможным решением, по Достоевскому, может быть Константинополь – нейтральный город под исключительным покровительством России – метрополии православия, обретший статус ее окраинного владения».
Тем же Цымбурским было сказано, что еще в 1860-х годах «у русских авторов прорезается тревога перед включением в геополитическое поле России в качестве цивилизационного и политического центра – нерусского города, лежащего вне исторического пространства России, хотя и бывшего в веках объектом экстраверсии. Еще в 1867 г. Михаил Погодин, ссылаясь на некоего генерала, заговорил насчет скверных последствий для России от Константинополя, который способен оттянуть ее силы, и выдвинул в качестве приоритетной тему Проливов как внешнего доступа к России. О том же следом твердит и Данилевский: «Столица, лежащая не только не в центре, но даже вне территории государства, не может не произвести замешательства в отправлениях государственной и народной жизни, не произвести уродства неправильным отклонением жизненных, физических и духовных соков в политическом организме». Константинополь грозит произвести тот же эффект, что и Петербург, но в размерах неизмеримо больших; превратить страну в придаток выдвинутого за ее пределы города, отсасывающего из России «нравственные, умственные и материальные силы».
Отсюда вывод, что «Константинополь не должен быть столицей России, не должен сосредоточивать в себе ее народной и государственной жизни – и, следовательно, не должен и входить в непосредственный состав Русского государства».
Внешний консенсус, достигнутый русским обществом и передовой частью британского общества во главе с Гладстоном, также держался на христианско-гуманитарной повестке. Славянофилы, относясь к Гладстону с большой теплотой и симпатией, понимали, что он ситуативный союзник, не приемлющий варварства и людоедства, но служащий своей стране и ее, а не русским национальным интересам. Когда сэр Уильям в очередной раз стал премьером, генерал Киреев, выражая надежду, что он будет защищать балканских славян уже от австрийских поползновений, не преминул подчеркнуть: «Ежели бы в случае действительных захватов Австрией славянских земель Гладстон и промолчал, то он бы, вероятно, поступил таким образом, припоминая французскую поговорку: “Il nе faut a tre lu royalite que le roi” и сообразив, что обязанность блюсти интересы славян составляет священную обязанность не Англии, а России».
Как бы то ни было, Гладстон и Россия совершили небольшую дипломатическую революцию, которую мы назвали либерально-консервативной ревизией Вестфальской системы международных отношений. Либеральной – потому что принцип свободы, солидарности и права человека на жизнь восторжествовал над абсолютизацией легитимизма и суверенитета. Консервативной – потому что устои системы подорваны не были.
Россия осуществила, по сути, первую гуманитарную интервенцию в современной истории:
1) В защиту родственного в этнокультурном плане населения;
2) После чудовищного по меркам даже сегодняшнего дня репрессивного акта, документально подтвержденного и не вызывающего ни у кого сомнений (резню в конце концов признал и Дизраэли, хотя и счел ее недостаточным поводом для отказа от союзника);
3) Не ставя перед собой цели изменить политический режим во «внутренней» Османской империи, за пределами Балкан;
4) Не перенося намеренно тяготы и опасности войны на мирное население противника, как это было в 1999 году в Югославии и в ходе других «гуманитарных интервенций» недавней поры;
5) Признавая приоритетом гуманитарные, а не территориально-геополитические соображения, хотя и не отказываясь от последних.
В свою очередь, Гладстон и ведомый им сегмент английского общества
1) Поддержали балканские народы и усилия России по их защите сообразно степени своей близости к этим народам. Если Россия мечом заступилась за, условно говоря, двоюродных братьев, то Гладстон и англичане как троюродные братья или свойственники славян по христианству и европейской расе морально-лоббистскими усилиями поддержали это заступничество;
2) Поддержали европейские христианские народы, попавшие, пусть и довольно давно, под иноверческое управление – то есть речь для англичан шла о своем континенте и своем широко понятом цивилизационном ареале;
3) Как и Россия, не ставили цель свержения существующей власти во «внутренней» Турции. Гладстон в своей первой парламентской речи после начала войны обмолвился о таком варианте, но как о возможном лишь в самом крайнем случае;
4) Не попирали, несмотря на утверждения недоброжелателей, гуманитарной повесткой национальные интересы. Это косвенно признавали и некоторые члены правительства, такие как Солсбери.
Балканский кризис 1875-1878 годов явным образом перекликается с событиями последних двух лет на южнороссийском направлении. Возвращение Крыма в родную гавань, несомненно, имело громадное значение с точки зрения геополитики и национальной безопасности, но самым первым побудительным мотивом была защита жителей полуострова от надвигавшегося террора со стороны «Правого сектора», иных украинских парамилитарных формирований и боевых отрядов крымско-татарского Меджлиса. Так же обстоит дело и с поддержкой российским обществом национально-освободительной борьбы Донбасса. Эта поддержка, как и в случае с войной на Балканах 1870-х годов, осуществляется самими широкими слоями граждан разных идеологических воззрений.
Соответственно, судьбу республик Донбасса после победы над силами терроризма и геноцида эти слои видят по-разному – кто-то (как автор этих строк) непосредственно в составе РФ, кто-то в качестве устоявшихся независимых государственных субъектов, кто-то в ином статусе. Но первоочередной задачей все считают спасение жителей донбасской земли от украинской агрессии, отягощенной бесчисленными чудовищными военными преступлениями.
Право России на осуществление такого спасения еще более очевидно, чем в 1870-х, ведь Донбасс во всех смыслах ближе нам, чем даже балканские славяне. Бесспорно, у помощи Донбассу, равно как и вообще у активной политики по украинскому вопросу, существует сверхважное геополитическое измерение. Но вряд ли оно может превалировать над национальной солидарностью и гуманитарным аспектом, тем более что вместе с геополитическими приобретениями, и это данность, мы понесем, да и уже несем, геополитические убытки, на чем, кстати, делают акцент противники донбасско-украинской активности РФ.
Альтернатив, однако, такой активности, на наш взгляд, нет. Западные же политики в спектре от Марин Ле Пен до Трампа, в той или иной степени признающие правоту России в Крыму и Донбассе, являются наследниками христианской добродетели и политического реализма Уильяма Гладстона.
Кстати, уже в 1890-х, перед самой своей смертью, Гладстон в связи с резней армян призывал к еще более существенной ревизии Вестфальских принципов относительно Османской империи и еще более серьезному английскому вмешательству, вплоть до нового крестового похода. Новая кампания к успеху не привела, но это уже тема отдельной статьи.