Рубрики
Блоги Размышления

Черный пес Петербург – Виктор Соснора

В Санкт-Петербургском издательстве «Юолукка» только что вышла книга прозы Виктора Сосноры «Дом дней», включающая в себя цикл автобиографических рассказов «Дом дней» (1985–1986), цикл «Диски безнадежностей», не датированный самим автором, два рассказа (?) 1967 года и текст “Памяти Пастернака” (1970). На моем экземпляре инскрипт: «Анне – В. Соснора. 25 сент<ября> 2014».

Впрочем, у всех желавших их получить – аналогичные инскрипты. Меняются только имена.

I

Я никогда не видала его живым.

Давно ещё, в году 2006-м, мои киевские друзья обещали меня с ним познакомить, уверяя, что Соснора живет в Киеве.
Не познакомили.
Потому что жил он в Петербурге.

Я всадник. Я воин. Я в поле один.
Последний династии вольной орды.
Я всадник. Я воин. Встречаю восход
с повернутым к солнцу веселым виском.

Я всадник. Я воин во все времена.
На левом ремне моем фляга вина.
На левом плече моем дремлет сова,
и древнее стремя звенит.

Но я не военный потомок славян.
Я всадник весенней земли

(Из цикла «Последние песни Бояна»)

 

II


Владимир Эрль – это живое воплощение питерской «второй культуры», именно питерской, умирающей и прекрасной. Во времена туманной юности я ела никому тогда ещё не известного Вагинова («Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова», «Бамбочада», стихи), Хармса, Введенского, – с его руки. Поэтому, наверное, для меня он живой, именно живой продолжатель той традиции: фырчащий, хохочущий, негодующий, корчащий рожи, блестящий знаток джаза и черно-белого кино. Вспыльчивый. Ребячливый. Обидчивый. Живой.

От Сосноры, с творчеством которого я познакомилась примерно в тот же период – у меня осталось чувство деревьев, листьев, корней и травы. Огонь, вода, земля и воздух, – словом, все те хтонические начала, которые мои друзья хорошо чувствуют во мне.

Пару лет назад в интернете промелькнуло сообщение, что Соснора умер. И я его похоронила. И оплакала.

Вторая молитва
Магдалине

Это птицы к подоконникам льнут.
Это небо наполняет луну.

Это хижины под небом луны
переполнены ночными людьми.

Невозможно различить в темноте
одинаковых, как птицы, людей.

Ты целуй меня. Я издалека
обнимаю!
Обвиняю свой страх.
Я неверье из вина извлекал,
от, любимая, неверья устал.

Нет привала. Вся судьба — перевал!
Запорожье!
Нет реки Иордань!
Если хочешь предавать — предавай,
поторапливайся! Эра — не та!

Нынче тридцать за меня не дадут.
Многовато бескорыстных иуд.

Поспешай! Петух Голгофы поет.
Да святится святотатство твое…

(Из цикла «Последние песни Бояна»)


III


Но он оказался жив, жив до сих пор, – и даже выпустил книгу…  Я, как это со мной частенько бывает, перепутала Звенигородский проспект с Загородным и в результате опоздала на полчаса. Вежливо кивали мужчины. Пошипывали дамы. Приветственно махали рукой Эрли. Словом, все было хорошо.

Старую прозу Сосноры – по новой книге – читала актриса; читала, что называется, «с выражением».За столом сидел сухонький старичок, похожий на птицу и на дерево: на птицу и на дерево одновременно.

Рядом с ним – прехорошенькая юная барышня, писавшая поэту на бумажке, какую фамилию или имя он должен написать на книге: Соснора был абсолютно глух.

О чем плачет филин?

О том, что нет неба,
что в темноте только
двенадцать звезд, что ли.

Двенадцать звезд ходят,
игру играют,
что месяц мышь съела,
склевал его ворон.

Унес ворон время
за семь царств счастья,
а в пустоте плачет
один, как есть, филин.

О чем плачет филин?

Что мир мал плачу,
что на земле — мыши,
все звезды лишь — цепи…

Когда погас месяц,
и таяло солнце,
и воздух воздушен
был, как одуванчик,

когда во все небо
скакал конь красный
и двадцать две птицы
дневных смеялись…

Что так плакал филин,
что весь плач птичий –
бессилье бессонниц,
ни больше, ни меньше.

(Из цикла «Последние песни Бояна»)

IV

В одном из его текстов есть такой эпизод: никогда не пейте с мертвецами. Выпьешь с мертвецом сто грамм: и постареешь на сто лет. Выпьешь двести – постареешь на двести. Выпьешь триста, выйдешь на улицу – а там уже изменилось всё, и нет никого, кто знал бы тебя.


И я, подойдя подписывать книгу, написала ему на листочке: «вы – великий поэт, но никогда не пейте с мертвецами». Ибо Соснора был уже явно не здесь.
Тут случилось неожиданное:  Соснора встал и обнял меня; обнял крепко  –  так, что я ощутила всю его суховатую древесность и тихое, тихое биение жизни под толщей коры. И произнес одну из немногих за этот вечер членораздельных его фраз: «она очень умна».


Чуть позже с одним из эрлевых друзей мы заговорили о платоновском «Федоне», о самом его финале, когда ставится – и решается – вопрос о том, кому в результате хуже – Сократу, который уходит в умный космос, или нам, остающимся здесь, на земле.


Впрочем, мы обнялись ещё раз (он узнал меня даже в верхней одежде), уже на улице, когда для Сосноры была вызвана машина, гости тихо разбредались по домам, а добрые Эрли (Владимир Эрль и Светлана Кузнецова) решили сопроводить меня в кафе, чтобы – а) накормить Эрля борщом и б) чтобы я не сидела без толку на Московском вокзале два часа в ожидании поезда.

Но это – уже совсем другая история.

А Соснору я больше никогда уже не увижу.

Завидуешь, соратник, моему
придуманному дому? Да, велик
он, храм химерный моему уму,
хранилище иллюзий — или книг.

Взойди в мой дом, и ты увидишь, как
посмешище — любой людской уют,
там птицы (поднебесная тоска!)
слова полузабытые поют.

Мой дом, увы, — богат и, правда, прост:
богат, как одуванчик, прост, как смерть.
Но вместо девы дивной, райских роз
на ложе брачном шестикрылый зверь.

И не завидуй. Нет у нас, поверь,
ни лавра, ни тернового венца.
Лишь на крюке для утвари твоей
мои сердца, как луковки, висят.

(Из цикла «Последние песни Бояна»)

Автор: Анна Резниченко

Доктор философии, специалист в области русской философии и литературы Серебряного века и философии языка