На фоне общепризнанного нарастания «атмосферы ненависти» и эмоционально-психологического раскола между представителями интеллигенции, придерживающимися разных политических взглядов, особую интенсивность в последнее время приобрели — в «лицепожатной» и «хорошерукой» среде — определённого рода инвективы. Объектами этих инвектив стали не демонизированные фигуры из сферы власти (во главе, естественно, с Путиным), и не политические или идеологические борцы.
Речь пошла об особо опасных идеологических преступниках, подлежащих высшей мере нерукопожимания, — о тех представителях интеллектуального слоя, кто занимает пророссийскую позицию давно, осознанно и уверенно и, главное, выражает свои мысли открыто и спокойно, без истерики, таких как Сергей Шаргунов, Захар Прилепин, Борис Межуев и др.
Наиболее ярко и отчётливо выразил эту коллективную позицию наиболее яркий и отчётливый представитель своего сообщества Александр Морозов, бывший главный редактор «Русского журнала», а до того — околокремлёвский политконсультант. «Есть большая разница между „спасателем моторолой“ — и ему подобными, включая 18-летнего юношу из кронштадтского военно-спортивного клуба, который бежал из дома воевать в Донбасс — и такими людьми как Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Борис Кагарлицкий, Дмитрий Ольшанский и им подобными. Вот эти люди оказались настоящими подонками. Это надо говорить прямо. С ними не придётся больше сидеть на одних „круглых столах“», — провозглашает Морозов со страниц своего фэйсбука.
Призывы к обструкции представителей интеллигенции, нелояльных в отношении западнического «мэйнстрима», присутствуют в информационном поле постоянно и нарастают — как количественно, так и по уровню ожесточённости. Вслед за перечисленными идеологами и публицистами в чёрный список заносятся Юнна Мориц, Чулпан Хаматова, Олег Табаков и многие другие — поэты, артисты, художники. Всем им не просто предъявляют обвинения в невосторженном (по-либеральному) образе мыслей — им отказывают в самой возможности честного исповедания такого образа мыслей.
«Талантливый человек, — уверена журналист Алёна Солнцева, рассуждающая о причинах «падения» Юнны Мориц, — может увлечься яркой идеологией, на время совпасть с людоедским драйвом (Маяковский, Мейерхольд), но разделять упрощённую и бездарную пропаганду он не может. Если разделяет — либо болезнь, либо утрата дарования».
В чём же первопричина такого «переноса образа врага»? Почему на первый план в интенсификации внутриинтеллигентской ненависти выходят не политики, а политконсультанты и всякого рода «обозреватели»? Почему то информационно-смысловое пространство, в котором, казалось бы, — в том числе по предыдущему опыту личного знакомства и общения — могли бы возникать площадки для выяснения, сближения или хотя бы выравнивания позиций — становится «выжженной землёй»?
В своё время один из наиболее пострадавших в этой сваре — Борис Межуев — очень точно описал её генезис в своих рассуждениях о «наследниках цинического разума». Но, как мне представляется, цинизм и манипулятивность здесь — важные, но не исчерпывающие характеристики. Важнее — принципиально иное отношение к действительности как таковой. Точнее, к праву реальности на независимое существование.
Дело в том, что идейно-стилистические лидеры «руколицых» — это воинствующие солипсисты. Причём — и это уже совершенно невообразимо — солипсисты вторичные и несамостоятельные. Как может такое быть?
Я (для себя) давно уже считаю идеологом (ну, или хотя бы нормоустановителем) этого направления заслуженного деятеля определённых искусств Сергея Кургиняна. По словам одного из наиболее продвинувшихся сегодня участников Театра «На досках», именно Кургинян в 1990 г. произнёс исторические слова: аналитикам следует анализировать, что хотел бы в конечном счёте услышать от них заказчик, и именно это ему говорить.
Собственно, подобная «политическая аналитика», как утверждают, предлагалась создателем «Экспериментального творческого центра» — по очереди — нескольким заказчикам: МГК КПСС и Юрию Прокофьеву, авторам проекта «ГКЧП», через пару лет — окружению Хасбулатова и Руцкого. Ну и что, что результат всякий раз оказывался сомнительным — ведь до момента наступления этого результата с помощью уверенных аналитических подсказок заказчик чувствовал себя оптимистично и уверенно!
По аналогичной схеме строилась и вся последующая история великого русского PR, главной особенностью которого было отсутствие связи между public и relations. Связь устанавливали заказчику с самим собой — перед зеркалом — причём иногда завязывали ему при этом глаза. Так или иначе, основной целью российского политического пиара в эти самые «лихие 90-е» и сразу после них было создание у заказчика впечатления о том, что общественное мнение к нему благоприятно (причём, как правило, о том, что именно благоприятно для заказчика, ему тоже рассказывал PR-консультант).
Подобный PR-уроборос надолго закрутил новый класс политконсультантов-манипуляторов вокруг власти в некую воронку, втягивающую в себя, наподобие Мальстрема, всё больше и больше бабла, а затем — и реального административно-политического влияния. И то, что помимо всех этих манипуляций и пиара перед зеркалом, в стране происходили какие-то совсем другие вещи, — с этим консультанты были вынуждены мириться, но безо всякого удовольствия.
Подобное развитие событий вполне понятно — исходя из стилистики, традиций и кадрового состава той самой специфической интеллигенции, которая так активно боролась за место «тайных советников вождей» — интеллигенции, которую, применяя формулировки модельного для советских времён — тюремного — социума, можно было бы назвать интеллигенцией приблатнённой.
Поиск своего места в районе областей гнездования консультантов ЦК КПСС был вообще свойственен для общественного самоопределения знаменитых 60-х гг.: даже ироничный Окуджава описывал страну своей мечты словами якобы шуточной песни: «Скоро все мои друзья выбьются в начальство, и, наверное, тогда станет легче жить». Все — самые лютые диссиденты и враги режима и, наоборот, бархатные марксисты-фрондёры, все, от правых до левых, от Солженицына до Глеба Павловского — оформляли свои наиболее выстраданные идеи в том или ином варианте «Письма вождям Советского Союза».
Смутное время рубежа 80-х — 90-х гг. пошатнуло позиции и возможности письмовождителей. Одни — как Кургинян — едва не пошли на дно вместе с уходящей натурой ЦК КПСС. Другие какое-то время не могли найти себе применения: окружение Бориса Ельцина было очень эклектичным, там всего было намешано — и уральских демократов, и аппаратчиков из ЦК, и охранников из «девятки», и либералов из экономотдела журнала «Коммунист» — при этом канат перетягивали на себя то красные директора, то кандидаты в олигархи. Куда было приткнуться бедному политконсультанту, если впереди в очереди на влияние стояли оккультисты, близкие к руководству СБП, а процессы определялись улицей, своеволием региональных царьков и, как ни странно, своеволием политики как таковой?
Но затем как-то всё наладилось. Пройдя вместе через политическое землетрясение 1996 года, новая элита собралась и попыталась стать элитой. Возникло определённое единообразие в системе принятия решений, а услуги консультантов и технологов оказались востребованы, пока что на уровне вспомогательном.
Достаточно быстро сформировалась практика политтехнологического обеспечения власти, которую создатели Фонда эффективной политики (ФЭП), и прежде всего Глеб Павловский, возводили к образцу знаменитой американской RAND Corporation, одного из великих «мозговых центров» американского истеблишмента. Однако специфика реализации миссии с самого начала отличала ФЭП от РЭНД, а также от Херетидж Фаундейшн и других подобных структур, чьими заказчиками выступали реальные социальные группы, базирующиеся на своих социальных интересах. В нашем случае речь с самого начала шла о спецобслуживании аппарата власти, и всё полностью замыкалось на индивидуальные предпочтения того или иного представителя аппаратного заказчика. Соответственно, идеология «анализа того, что хочет услышать заказчик», приобрела поистине русский размах.
В разгар влияния и возможностей развёрнутой во всю мощь идеологической и консультативной «машины» процедура «улавливания ожиданий» была поставлена на самую широкую ногу. Ради того, чтобы подкрепить какую-нибудь снятую с языка у начальника «атическую уцию» (ну или хотя бы «суверенную демократию»), затеивались книжные серии, круглые столы во всех столицах стран СНГ, исследования и циклы телепередач. И только это воспринималось как достойное профессии и «уровня». А любые попытки не то чтобы противостоять власти — это ладно — а даже поддерживать её по собственному выбору, на основании собственных идеологических или этических побуждений, вызывали оторопь, раздражение и гнев.
Вопроса об оценке действий заказчика не возникало и не могло возникнуть никогда вообще — по определению. Задачи, к разработке и адаптации которых могли даже допустить «мозговой центр», возвращались назад в формате «темников» и «календарей», и дальше речь могла идти только о мультиплицировании всего этого смыслового массива — так, чтобы это видел аппаратный заказчик, чтобы он был доволен и чтобы заказы продолжались.
Легко понять, что единственным критерием для подобного устройства «фабрики смыслов» являлся, является и будет являться критерий наличия заказа…
Было бы несправедливым упрощением свести к этой простой формуле все сложности и трагедии целого слоя наших интеллектуалов. Да, трагедия невостребованности в годы застоя, несправедливость при выборе других, менее талантливых, исполнителей заказа — это трагедия шестидесятников в семидесятые. Равно как это — трагедия «девяностников» сегодня. Но понимание трагичности ситуации не должно помешать нам определить её суть как попытку бунтующей лакейской предстать в образе дворянских революционеров.
Находя изящные объяснения для любых изменений политического курса, поливая изысканным потоком критики врагов «суверенной демократии», оправдывая в самых неизысканных выражениях кровавый разгон протестующих против исхода выборов в союзной Белоруссии, меняя свои спецпропагандистские ориентиры так часто, как это было необходимо, отказа в заказе простить заказчику наши герои не смогли. Целая армия (ну, батальон) оставшихся не у дел ландскнехтов кровавого режима бросились по своим углам — ненавидеть.
Что происходило в этот момент на уровне реальности — было уже не так важно. Все аргументы за и против Крыма, Украины, «русского мира», мирового похода против России, — все они разбивались о простой вопрос: «Где моё?» А поскольку все последние главные, решающие действия российской власти происходили на уровне глобальном, на уровне, определяемом именно реальностью, то главным — и ненавистным — оппонентом «письмовождителей» эта реальность, собственно, и стала. И ей — не режиму, не Путину, а именно реальности — они отказали в праве на существование. Разумеется, привязав к ней режим и Путина.
«Говорить о сегодняшнем состоянии страны, политики и т.д. в принципе имеет смысл только из условного времени после конца. То есть контекстом для того, что сегодня происходит, является не то, что сегодня происходит, …а то будущее, которое настанет на другой день после того, как выключат этот свет. А его выключат сразу везде», — не сомневается Глеб Павловский («Россия после Путина», Slon.ru, 16.07.2015).
А вслед за режимом — конечно же — следует отказать в реальности и России в целом. «Россия вообще — страна маргинальная, по сути. В ней все крайности сходятся. Это страна, где ничего нельзя и всё можно одновременно, в отличие от евроатлантического мира, где что можно, то можно, а что нельзя, то нельзя», — продолжает Павловского его бывший антагонист Станислав Белковский (там же и с тем же).
Понятно, что — раз уж отказывается в праве на существование реальности (а это требует достаточно серьёзных усилий по преодолению сопротивления собственных совести и интеллекта) — то совсем страшными преступниками становятся те, кто смеет исповедовать свои взгляды, имея эту реальность в виду. Независимо от того, имеет он её в виду как согласный — или как несогласный.
Второе тоже случается. «Реалисты» в сегодняшней России встречаются и среди оппозиции, но редко. Потому что их оценка ситуации оказывается слишком (для них) пессимистичной и безысходной — ну или слишком, запредельно враждебной. Но в формулировках они смыкаются при этом с самыми радикальными соратниками Путина.
«Путин-Россия, — утверждает радикальный петербургский публицист Даниил Коцюбинский — не что иное, как уходящий в прошлое, переживший себя имперский артефакт. Путин пытается продлить агонию империи. И по-другому он не может. Он не хочет “завоевать мир”. Он – не “Путлер”. И он не “сошёл с ума”. Он всего лишь — “раб лампы”. Раб российского имперского светильника, который — и здесь уже вопрос к вам, дорогие российские либералы — кажется ярким и будущным очень многим жителям России. В том числе и многим из вас. Увы. Одним словом, если вам не нравится Путин — откажитесь от России. А если нравится Россия — молитесь на Путина. Или хотя бы просто смиритесь с ним. Сегодня единство и неделимость империи держится на тоненькой ниточке рейтинга ВВП. Просто решите для себя — что для вас ценнее — Россия или свобода?.. Я вот для себя давно всё решил».
За минувшие постсоветские годы конституционный запрет на идеологию позволил нашей номенклатуре достичь того, чего она не смогла добиться за 74 года советской власти — абсолютной анонимности, полной неподотчётности населению по сути своей деятельности, по содержанию своих целей. Эта анонимность создавала базу для колоссальной корпоративной солидарности самой номенклатуры, её спецконсультантов — от спецпропагандистов до спецнеокантианцев — но она, одновременно, оказывается разрушительной и самоубийственной в ситуациях реального вызова для страны и людей — в таких, в какой оказалась Россия в 2014 г.
Вариантов выбора для власти не так много. Один из вариантов — это деятельность царского правительства в 1916-1917 гг., второй — политика ЦК КПСС после 1976 г. И в том, и в другом случаях власть оказалась неспособной на то, чтобы отказаться от недействующих схем, выйти за пределы комфортных решений. В обоих случаях дело кончилось крахом — и для власти, и для страны. В обоих случаях — когда ещё можно было попытаться затормозить перед пропастью — принимались немыслимые кадровые решения (Штюрмер, Горемыкин, Черненко), обосновываемые исключительно соображениями внутриноменклатурного комфорта, а народу, требовавшему совершенно понятных и определённых вещей, подсовывалась потерявшая всякую силу старая многословная спецпропаганда.
Путин в 2014 г. оказался способен подняться над собой и над стереотипами собственной бюрократии, приняв политическое решение — политическое, но совершенно не комфортное, не обусловленное соображениями номенклатурной выгоды, не приспособленное к сохранению статус-кво любой ценой. Решение, опирающееся на существующую в реальности, независимо от консультантов и «друзей», народную волю. То, что происходит в России после 18 марта 2014 г. — это очень тяжёлый вариант развития событий. Но от того мрачного и непоправимого, что случилось бы без состоявшегося решения Путина, если бы он предпочёл прислушаться к рекомендациям соискателей комфорта и игнорировал мощь всеобщего стремления поддержать крымчан и вернуть Крым — он, Путин, в любом случае нас оградил.
В недавней истории России есть ещё один уникальный случай, когда политика победила аппаратчиков и номенклатурные ходы — когда 18 марта 1996 г. Борис Ельцин прислушался к возражениям генерала Анатолия Куликова, Анатолия Чубайса и др. и в последний момент не стал подписывать «комфортный» указ о разгоне КПРФ и переносе выборов на 2 года. За этим предложением стояла та же самая — распутинско-черненковско-бобковско-коржаковская — логика непризнания реальности, логика номенклатурного солипсизма, и сейчас можно быть уверенным в одном: при всех тяготах и лишениях последовавшего за этим днём пути России, вариант, отвергнутый Ельциным 18 марта 1996 г., был чреват сокрушительными и гибельными последствиями для страны в самом скором времени.
И можно совершенно по разному относиться ко всем этим людям — и к Путину, и к Ельцину, и к Чубайсу, и к Куликову — но в одном они друг другу близки: они оказались политиками, способными (хотя бы в какой-то момент) опереться на реальность, а не на её более желательный, но вымышленный образ.
Так или иначе, 18 марта в любом случае заслуживает почётного звания «Дня политической реальности России».
Эта политическая реальность никогда не была — и, к сожалению, наверно? — никогда не будет простой. Она часто бывает невыносима и мучительна. И политики в России совершенно не обязаны быть ангелами — они бывают совершенно разными, как три брата Карамазовых в романе Достоевского.
Чубайс (конечно, никакой не менеджер, это миф) — он политик. Ельцин был политик. Рохлин был политик. Путин — политик.
Дмитрий Карамазов был человек от мира сего — со своим гневом, ненавистью и разнузданностью. Алексей — со своей любовью к людям и добротолюбием. Иван — со своей изощрённой проповедью власти и мучительным желанием, чтобы «одна гада съела другую гадину». Но был и четвёртый незаконнорожденный брат Карамазов — лакей Смердяков. Который принял к исполнению темник брата Ивана и исполнил его, переполняемый подлостью, завистью, высокомерием и покорностью одновременно.
За последние месяцы образ Смердякова поистрепали в описаниях современного «либерального» дискурса. Но здесь речь идёт о более универсальном противоречии — смердяковщина современной политической ненависти произрастает из неспособности и нежелания понимать и принимать других людей. Смердяков в конечном счёте ненавидит весь мир постольку, поскольку мир мешает ему — как кадавру из «Понедельника» — дотянуться всюду, схватить и сожрать всё, остановить время и свернуть пространство.
Смердяков сегодня мыслит в одних и тех же терминах по любому поводу — он хочет заказов и заказов. Вот Морозов, оттоптавшись на провластных «подонках», обращает свои взоры к надёже и опоре отставленных консультантов — к Михаилу Ходорковскому — и предъявляет претензии и ему, потому что его искренне возмущает политическая логика (или политическая нелогичность) действий, высказываний и ошибок Ходорковского: он искренне негодует, не понимая, как это можно… не прикидывать… не взвешивать и комбинировать… а просто действовать — вместо того, чтобы побыстрее сколотить проект и выделить консультантам бабки.
А вот целая свора «отработчиков» и «ботов» травит Егора Холмогорова, осмелившегося поддерживать Путина не просто так, а только потому и только тогда, когда Холмогоров — на основе своих идей и своего миропонимания — считает, что Путин действует правильно.
Лакей как субъект не просто отвратителен. Он ещё и очень опасен.
Потому что лакей как субъект вообще не понимает, как можно быть субъектом. Потому что он — будучи человеческим существом с чувствами и эмоциями — проявляет их, в пиковых ситуациях, как всесокрушающий зомби-анархист, способный к чему угодно — в рамках введённой программы — кроме сочувствия к другим людям, понимания их проблем и их боли.
В своё время великий Честертон сформулировал такой вопрос-определитель сути человека: к чему ты относишься более серьёзно — к самому себе или к тому, что ты делаешь? Понятно, что если ты солипсист, то не видишь, не чувствуешь вне себя ничего. Но если ты лакей-солипсист и способен мыслить только себя, но только в контексте хозяина? Ну, дважды уничижение паче гордыни в квадрате…
А реальность остаётся реальностью. И смердяковская травля самой по себе политической практики, исходящей из признания интересов других людей и из желания действовать в согласии с требованиями жизни, — она просто напоминает нам, что наше право жить в России и быть Россией должно быть защищено.