Рубрики
Прогнозы Статьи

Философский герой «Доктора Живаго»

РI: Сегодня, 10 февраля 2015 года, мы отмечаем 125-летие со дня рождения великого русского поэта и писателя Бориса Пастернака. Философское значение его романа «Доктор Живаго» открывается нам во всей глубине только сейчас, когда история Россия делает новый скачок в сторону неизвестности. «Доктор Живаго» – это роман о верности русского интеллигента своей стране и своим убеждениям перед лицом соскальзывания России в революционный хаос. О сохранении веры в историю и, главное, веры присутствие Бога в истории, в ситуации, когда из жизни уходит прежний смысл и существование теряет былой комфорт. В послереволюционной ситуации, когда вдохновенные историософы и кантианцы утрачивали прежние романтические идеалы, разочаровываясь в бытии, о «смысле истории» продолжали говорить только два великих человека, после 1930-х оказавшиеся по разным сторонам «железного занавеса»: поэт Борис Пастернак и известный философ. Неожиданный контрапункт этих двух имен обнаруживает в своем «интеллектуальном расследовании» философ, заместитель главного редактора сайта «РI» Василий Ванчугов.

***

В 1946 году на соискание Нобелевской премии по литературе был выдвинут  Б. Л. Пастернак, компанию которому составил, среди двух десятков прочих соискателей, Н. А. Бердяев, ежегодно номинировавшийся, начиная с 1942 г., профессором философии из Лунда (Швеция) А. Ниманом. Нашего поэта и писателя рекомендовал профессор из Оксфорда Сесил Морис Баура, английский славист и знаток поэзии Серебряного века. В июне 1946 г. Пастернак прочитал первую главу романа «Мальчики и девочки» (одно из черновых названий), в августе была готова и вторая глава («Девочка из другого круга»). Во время одного из обсуждений рукописи Пастернак признавался, что в области слова он больше всего любит прозу, хотя в основном прежде писал стихи; но стихотворение относительно прозы можно уподобить этюду относительно картины, и поэзия представляется ему «большим литературным этюдником». Однако номинаторы, выдвигая Пастернака на премию, не знали о его сосредоточенности на прозе, на большой форме, романе и указали достижением поэзию.

В 1947 г. претендентов на Нобелевскую премию по литературе — три десятка, среди которых снова Бердяев и Пастернак, а еще к ним присоединяется Марк Алданов. В том же году Бердяеву присуждается звание доктора теологии honoris causa Кембриджского университета, а у Пастернака прежние хлопоты — конец зимы и весна отмечены работой над третьей главой романа, а весной уже 1948 г., после длительных занятий переводами, ему удается закончить и четвертую главу. В этом году список русских Нобелевских номинантов состоит уже из четырех персон — эмигрантов Бердяева и Алданова и советских граждан Шолохова и Пастернака. Пастернак тем временем продолжает работу над романом, но последняя точка будет поставлена только в октябре 1955 г., а через три года автору наконец-то присудят Нобелевскую премию, с формулировкой «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа».

Что в том романе примечательного? Для меня отнюдь не проза. Роман оставил меня равнодушным и при первом, и при втором прочтении, сделанном сначала из любопытства, а затем по профессиональной необходимости. Он представляет для меня интерес лишь в контексте спецкурса «Русская философия сквозь призму прозы», эпизодически читаемого мною на философском факультете МГУ. Однажды я последовал совету Бориса Межуева разобраться с одним из персонажей  этого произведения — Николаем Николаевичем Веденяпиным, по сюжету — дядей Юрия Живаго, главного героя романа, — что я и сделал в формате «интеллектуального расследования».

… Веденяпин появляется в самом начале, во время похорон. К могиле сестры подходит человек в черном, «расстриженный по собственному прошению священник», и уводит племянника с кладбища… Очень скоро, точнее, уже через несколько страниц, читатель понимает, что родственник Юрия по материнской линии — крупный мыслитель. И всякий раз, когда речь заходит о философии, ее персонифицирует Веденяпин. Но есть ли у этого персонажа прототип — первообраз, конкретная историческая или современная автору личность, послужившая отправным моментом для создания образа? Или же Веденяпин исключительно продукт воображения Пастернака?

Последнее, впрочем, случается не так часто, как кажется неискушенному читателю, и при всей игривости фантазии, писатели предпочитают работать, точнее, обрабатывать готовый материал, убирая подробности или добавляя к «исходнику» собственные соображения, словно ретушируют фотографию. В любом случае, не отвергая вероятности того, что Веденяпин есть сущий «фантазм», предположим, что у него был прототип. Но кто? Кто был прообразом этого философствующего персонажа, которого так уважает главный герой?

Казалось бы — никто, если принимать во внимание время создания — «Доктор Живаго» писался в течение десяти лет, в эпоху советской философии, представленной Дебориным, Митиным, Константиновым и тому подобными одиозными личностями. Однако время действия романа (1903-1929, а с эпилогом — до начала 50-х гг.), и потому следует обратить внимание на некоторые эпизоды. В 1908 г. Пастернак поступил на юридический факультет Московского университета, но на следующий год перевелся на философское отделение историко-филологического факультета. Если говорить о философии, то симпатии студентов здесь распределялись, согласно свидетельству Пастернака, данному в автобиографической «Охранной грамоте», между тремя направлениями: «Большая часть увлекалась Бергсоном, приверженцы геттингенского гуссерлианства находили поддержку в Шпете, последователи Марбургской школы были лишены руководства и, предоставленные самим себе, объединялись случайными разветвлениями личной традиции, шедшей еще от С. Н. Трубецкого». Весной 1912 г. Пастернак получил от матери средства на поездку в один из философских центров Европы — в Марбург, где достиг в обучении определенных успехов, однако вскоре он передумал сосредоточиваться исключительно на философии и вошел в круг московских литераторов. Затем наступил период официального советского признания его творчества. Пастернак активно участвует в деятельности Союза писателей СССР, в 1934 г. выступает с речью на его первом съезде, а Бухарин на том же съезде призывает официально назвать Пастернака лучшим поэтом Советского Союза. Затем, однако, началось легкое фрондирование, а также смещение интереса в сторону прозы и позыв к большим формам, чтобы разом выразить и свой внутренний мир, и выставить в соответствующем свете эпоху. Особых зацепок в этом периоде, в итоге, мы не обнаруживаем — ни Шпет, ни Деборин с Митиным и Константиновым не распознаются в дяде главного героя романа. Более того, прямое сопоставление с философами времен Пастернака просто невозможно: «расстриженный по собственному прошению священник Николай Николаевич Веденяпин» не просто резко сужает круг кандидатов, но и ставит крест на наших усилиях, поскольку в философской среде подобных типов не было — из известных мыслителей священником был лишь Флоренский, который не снял духовного сана и после революции, все остальные были преподавателями университетов и свободными художниками слова, мечущимися между марксизмом и идеализмом, православием и теософией с антропософией.

Что делать? Искать дальше, только держа в уме, что, создавая персонаж, автор, даже если и ориентируется на реальное лицо, все же допускает фантазию, хотя бы чуточку меняющую черты исходного материала, чтобы читатели не обвинили его в прямом списывании с действительности (а где игра воображения, а зачем нам тогда литература?). Так что не стоит ожидать полного совпадения прообраза с персонажем и некоторые штрихи выводить за скобки, как несущественные, присущие лишь герою, но не прототипу. Поскольку автор описывает свое время, то среди персонажей — а для романа они необходимы в большом количестве —  непременно окажутся те, кто существовал в действительности, только автор хитрит и не всегда признается в своем заимствовании материала из жизни, а потому наберемся терпения. Нам следует иметь в виду, что «хитрость» эта вполне оправданна — «реальная личность», ставшая прототипом героя, по условиям времени, может оказаться идеологическим врагом советской власти, поэтому элементарная маскировка просто жизненно необходима, иначе можно забыть о публикации романа… Вернемся же к нашему персонажу.

В разговоре Николая Николаевича с Воскобойниковым — «педагогом и популяризатором полезных знаний» – возникает тема новых молодых сил в науке и литературе, и Веденяпин, отметив, что попадаются люди с талантом, замечает также, что сейчас очень в ходу разные кружки и объединения, но для него лично это все проявление «стадности», «прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву или Канту, или Марксу», а истину ищут «только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно» (Кн. 1. Ч. 1. «Пятичасовой скорый». Гл. 5). Далее, выявляя объекты, точнее, сущности и ценности, которые бы «заслуживали верности», обозначив, что таковых очень мало, Веденяпин говорит, что «надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному. Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!» И чем это пристрастие можно объяснить? Объясняется ли оно тем, что Николай Николаевич — «расстриженный по собственному прошению священник», но все же из верующих? Возможно, ответ содержится в следующем пассаже:

«Вы не понимаете, что можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Вот они. Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии, переполняющей сердце человека и требующей выхода и расточения, и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной личности и идея жизни как жертвы. Имейте в виду, что это до сих пор чрезвычайно ново».

Здесь можно заметить созвучие с «философией общего дела» Николая Федоровича Федорова. Не он ли искомый прототип? Федоров умер в том году, с которого начинается действие романа — в 1903, и последующие философствования в романе не имеют отношения к «общему делу». К тому же первое издание его сочинений, отпечатанное в 1906 г., было малодоступным, и представление о нем можно было получить лишь позже, в чьем-либо апологетическом или критическом изложении содержания сути столь необычного учения, сочетающего позитивизм и православие. А вот следующий пассаж дает нам возможность обнаружить созвучие с идеями мыслителя, которого Пастернак безусловно видел, слышал, да и просто никак не мог пропустить, поскольку имя его было у всех на устах, к чему сам мыслитель приложил немало усилий:

«Истории в этом смысле не было у древних. Там было сангвиническое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн. Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме».

Этот фрагмент созвучен идеям «Смысла истории» Николая Александровича Бердяева, написавшего книгу на основании собственных лекций, прочитанных в 1918-1921 гг. в Вольной академии духовной культуры, в Петербурге и Москве. В сочинении обозначаются три периода отношения к «историческому»: непосредственное, целостное, органическое пребывание в устоявшемся историческом строе, где отсутствует историческое познание, а мысль статична, но затем наступает раздвоение, расщепление, и начинается движение, инициируемое христианством, которое в высшей степени исторично, и благодаря ему появляется истинная философия истории, которая есть «философия победы истинной жизни над смертью».

Книга была опубликована в Берлине (1923), в издательстве «Обелиск» («Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы»), там же и в то же время появилась «Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии». А для нас самое главное, что именно тогда в Берлине оказывается и Пастернак. В 1922 г., после женитьбы, он навещает проживающих там родителей, остается с ними на вторую половину года и зиму 1923-го. В Берлине же обитает высланная из России и неугодная ей интеллигенция, Бердяев в ее числе. Отметим еще, что отец Пастернака — известный художник, среди работ которого есть зарисовка группы деятелей Серебряного века: Вяч. Иванов, Л. Кобылинский-Эллис, Андрей Белый и Бердяев, изображенные им в 1910 г.

Итак, приехав в августе в Берлин, Пастернак не может отстраниться от жизни местной эмигрантской коммуны, где особо активен Бердяев, принимающий участие в организации и работе Русской религиозно-философской академии, открытой 26 ноября его докладом «О духовном возрождении России и задачах религиозно-философской академии»; в это же время создается клуб писателей, где встречаются с целью обсуждения актуальных литературных проблем, и на одном из заседаний клуба Бердяев выступает с докладом «Проблема любви у Достоевского»; под его редакцией и по его инициативе выходит журнал «София», в октябре в газетах «Дни» и «Руль» появляется анонс об открытии Русского университета. Получается, что оказавшись в Берлине, Пастернак не мог не заметить деятельности Бердяева, не обратить внимания на его статьи и книги. Если даже книга «Смысл истории» не была им куплена, то с ее идеями Пастернак мог познакомиться и ранее. Еще в 1918 г. Бердяев создал Вольную академию духовной культуры, при которой начали работу несколько семинаров. Распространению идей академии также содействовала фактически превратившаяся в дискуссионный клуб Книжная лавка писателей на Б. Никитской, где работал, среди прочих, Бердяев. Собрания ВАДК проходили в зале Высших женских курсов и в Политехническом музее, в помещении Центроспирта и других местах, а затем становились предметов бурного обсуждения москвичей.

Что если Бердяев и стал прообразом для Веденяпина? Пастернак — 1890 года рождения, Бердяев — 1874, разница — в 16 лет, это соответствует типу родственных отношений в романе — дядя и племянник. И уже в другом контексте понимается эпизод, где содержится рассуждение про бессмертие («установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению), поскольку у Бердяева есть большая статья «Религия воскрешения («Философия общего дела» Н. Ф. Федорова)», опубликованная в 1915 г., где он, среди прочего, отмечает, что вся философия Федорова «не творческая, а хозяйственная, не легкая, а тяжелая», она есть «философия трудовой заботы». И если при таком ракурсе снова вернуться к беседе, где Веденяпин представляет многочисленные кружки и объединения как проявление «стадности», прибежище посредственностей, все равно чему и кому они верны — Соловьеву, Канту или Марксу, а истину ищут «только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно», то следует принять во внимание 1935 г., когда Пастернак участвовал в работе Международного конгресса писателей в защиту мира, состоявшегося в Париже, а годом ранее здесь была опубликована книга, автор которой писал о том, что «философия не выносит стадности». Это книга — «Я и мир объектов. Опыт философии одиночества и общения» (Париж: YMCA-Press), автор ее — Бердяев, уже десять лет проживающий в Париже. В том же году была опубликована еще одна книга, где и о стадности, и об одиночестве: «Судьба человека в современном мире. К пониманию нашей эпохи» (Париж: YMCA-Press).

Итак, рассмотрим далее все философические пассажи в романе, исходя из предположения, что в образе дяди Юрия Живаго, Николая Николаевича Веденяпина, представлен Бердяев.

«Николай Николаевич приехал сюда осенью из Петербурга. В Москве у него не было своего угла, а в гостиницу ему не хотелось. Он остановился у Свентицких, своих дальних родственников. Они отвели ему угловой кабинет наверху в мезонине….

Несмотря на свои четыре окна, кабинет был темноват. Его загромождали книги, бумаги, ковры и гравюры. К кабинету снаружи примыкал балкон, полукругом охватывавший этот угол здания. Двойная стеклянная дверь на балкон была наглухо заделана на зиму…

Николай Николаевич глядел в переулок и вспоминал прошлогоднюю петербургскую зиму, Гапона, Горького, посещение Витте, модных современных писателей. Из этой кутерьмы он удрал сюда, в тишь да гладь первопрестольной, писать задуманную им книгу. Куда там! Он попал из огня да в полымя. Каждый день лекции и доклады, не дадут опомниться. То на Высших женских, то в Религиозно-философском, то на Красный Крест, то в Фонд стачечного комитета. Забраться бы в Швейцарию, в глушь лесного кантона. Мир и ясность над озером, небо и горы, и звучный, всему вторящий, настороженный воздух» (Кн. 1. Ч. 2. «Девочка из другого круга». Гл. 9).

В 1908 г. Бердяев переезжает из Петербурга в Москву, входит в круг деятелей книгоиздательства «Путь» и «Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева», участвует в сборнике «Вехи». Он поселяется в маленькой квартирке в Кривоколенном переулке, иногда снимает номера в меблированных комнатах «Княжий двор» (на углу Волхонки и Малого Знаменского переулка), поскольку именно здесь обычно останавливались иногородние участники заседаний «Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева». Об этом периоде жизни осталось воспоминание Е. К. Герцык, где она отметила и «острое безденежье», и «убогость обстановки», что, однако, «не заслоняло врожденной ему барственности».

Далее нашего пристального внимания в романе заслуживает разговор с одним из последователей Льва Толстого, Нилом Феоктистовичем Выволочновым, который явился просить Николая Николаевича выступить в какой-то школе в пользу политических ссыльных. Тот быстро согласился, но при расставании завязался разговор, инициированный толстовцем:

«— Декадентствуете? Вдались в мистику?… А теперь эти фавны и ненюфары, эфебы и «будем как солнце». Хоть убейте, не поверю. Чтобы умный человек с чувством юмора и таким знанием народа… Оставьте, пожалуйста… России нужны школы и больницы, а не фавны и ненюфары» (Кн. 1. Ч. 2. «Девочка из другого круга». Гл. 9).

Здесь можно обнаружить явное упоминание периода общения Бердяева с представителями «нового религиозного сознания», Религиозно-философские собрания 1901-1903 гг., задушевные беседы на квартире у Розанова на Шпалерной, у Мережковских в «доме Мурузи», мистерии на «башне» Иванова, затем появление Петербургского религиозно-философского общества. Что только не выступало в ту эпоху синтезирующим началом! Для стимуляции духовной жизни использовалось все, оказавшееся сподручным, в ход шла даже эротика, но не в бытовом смысле и употреблении, а дистиллированная сквозь эстетствующее сознание, в чистом виде выступающая уже в виде Эроса. В 1906 г., во время одной из «сред» на «башне» у Вяч. Иванова решено было создать кружок из наиболее близких друзей для особого рода встреч, и каждый вечер должен был проходить по коллективно выработанной программе, с особыми «номерами», в основе которых стихи, песни, музыка, танцы, сказки и произнесение изречений, могущих служить и тезисами для прений, да еще некоторые «коллективные действия». Мистическая настроенность, искание необыкновенного, непохожего на обыденность, привели интеллектуалов к «дионисическим мистериям», где для «синтеза» в чашу вина однажды добавили даже по капле своей крови. Участниками «вечеров», помимо Вяч. Иванова, были: его жена Зиновьева-Аннибал, Бердяев с Лидией Юдифовной Трушевой (его будущей супругой) и многие другие, получившие прозвища: Иванов — Гиперион или Эль-Руми, Зиновьева-Аннибал — Диотима, Бердяев — Соломон, а к ним и соответствующие одеяния: «Пожалуй, — записал в своем дневнике Кузмин, — всех декоративней был Бердяев в виде Соломона. <…> И платья, и цветы, и сиденье на полу, и полукруглое окно в глубине, и свечи внизу, все располагало к какой-то свободе слова, жестов, чувств. Как платье, непривычное имя, «ты» меняют отношения».

И снова вернемся к роману. Сознавая наперед никчемность оправданий, Николай Николаевич стал объяснять, что его сближает с некоторыми писателями из символистов, а потом перешел к Толстому.

 — До какой-то границы я с вами. Но Лев Николаевич говорит, что чем больше человек отдается красоте, тем больше отдаляется от добра.

 — А вы думаете, что наоборот? Мир спасет красота, мистерии и тому подобное, Розанов и Достоевский?

 — Погодите, я сам скажу, что я думаю. Я думаю, что если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы цирковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собою проповедник. Но в том-то и дело, что человека столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной истины, притягательность ее примера. До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а для меня самое главное то, что Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого лежит мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь символична, потому что она значительна.

 — Ничего не понял. Вы бы об этом книгу написали.

Но если Веденяпин после ухода толстовца сел за дневник, то его прототип — Бердяев — схожие идеи высказал к книге «Новое религиозное сознание и общественность» (СПб., 1907), где отметил, что «не в исполнении закона, не в моральности поведения сущность религиозности, а в томлении по мирам иным, в усилии увидеть свет нездешний», и что Христос «проповедовал любовь, а не моральную законность, не отвлеченный долг». Подобные мысли он развил также в «Философии свободы» (М., 1911). Схожая проблематика отмечается и в следующем эпизоде романа (Кн. 1. Ч. 3. «Елка у Свентицких». Гл. 3), только здесь мы обращаем особое внимание на отъезд в Европу:

Николай Николаевич жил в Лозанне. В книгах, выпущенных им там по-русски и в переводах, он развивал свою давнишнюю мысль об истории как о второй вселенной, воздвигаемой человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти. Душою этих книг было по-новому понятое христианство, их прямым следствием — новая идея искусства.

Зиму 1907-1908 гг. Бердяев проводит в Париже, в интенсивном и экспрессивном  общении с Мережковским и его кругом, что стимулирует его обращение в православие. По возвращению в Россию он поселяется в Москве, сближается с кругом философов, с последующим вхождением в деятельность книгоиздательства «Путь» (Рачинский, Трубецкой, Эрн, Булгаков, Флоренский), вовлекается в организацию религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева. Затем, с ноября 1911 по май 1912 г., еще одна поездка в Европу, на этот раз в Италию. Наконец, снова Европа, но уже как следствие изгнания из России. А в романе Антонина Владимировна, жена Живаго, сообщает ему в письме ряд новостей, в том числе и такую:

«Несколько видных общественных деятелей, профессоров из кадетской партии и правых социалистов, Мельгунова, Кизеветтера, Кускову, некоторых других, а также дядю Николая Александровича Громеко, папу и нас, как членов его семьи, высылают из России за границу. Это — несчастие, в особенности в отсутствии тебя, но надо подчиниться и благодарить Бога за такую мягкую форму изгнания в такое страшное время, могло ведь быть гораздо хуже» (Кн. 2. Ч. 13. «Против дома с фигурами». Гл. 18).

И хотя в этом письме Веденяпин прямо не упоминается и исчезает из дальнейшего повествования, он среди тех самых «некоторых других», высылаемых из России. Что до Бердяева, то в сентябре 1922 г. он приезжает с семьей в Петербург, останавливается у Николая Онуфриевича Лосского, затем, на пароходе, в составе нескольких десятков московских и казанских интеллигентов, отправляется в Берлин. И как Николай Николаевич исчезает из дальнейшего повествования в романе Пастернака, так и Бердяев исчезает из советской действительности. И советская пресса для масс, и академическое сообщество перестают упоминать имя этого философа, как будто бы его не существовало вовсе . Однако о нем могли говорить в узком кругу. Например, Исайя Берлин, историк литературы и знаток русской культуры, летом 1945 г. на несколько месяцев поступивший в распоряжение британского посольства в Москве, неоднократно встречался и подолгу разговаривал с Пастернаком. Но куда более вероятно упоминание имени Бердяева при общении с семейством Угримовых, вернувшихся в конце октября 1947 г. из Парижа. Это были давние знакомые Пастернака по  Москве 1910-х гг., высланные за границу в 1922 г. вместе с Бердяевым. Знакомство с ними было продолжено Пастернаком в Берлине в 1923 г., теперь снова возобновилось, ну а глава семейства — Александр Иванович — был прекрасно осведомлен о деятельности философа что в Берлине, что в Париже, и мог составить представление о его значении для русской мысли.

Именно при таком кандидате на роль прототипа Веденяпина — Бердяев — более понятной становится характеристика дяди, данная племянником еще в первой главе романа:

«Скоро среди представителей тогдашней литературы, профессоров университета и философов революции должен был появиться этот человек, который думал на все их темы и у которого, кроме терминологии, не было с ними ничего общего.

Все они скопом держались какой-нибудь догмы и довольствовались словами и видимостями, а отец Николай был священник, прошедший толстовство и революцию и шедший все время дальше. Он жаждал мысли, окрыленно вещественной, которая прочерчивала бы нелицемерно различимый путь в своем движении и что-то меняла в свете к лучшему и которая даже ребенку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии или след прокатившегося грома. Он жаждал нового.

Юре хорошо было с дядей. Он… был человеком свободным, лишенным предубеждения против чего бы то ни было непривычного» (Кн.1. Ч.1. «Пятичасовой скорый». Гл. 4).

Эта и последующие характеристики — словно чуть измененные выписки из книги Бердяева «Самопознание. Опыт философской автобиографии» (1949), появившейся вскоре после того, как Пастернак приступил к роману, подбирал персонажей и мучился над названием — «Смерти не будет», «Мальчики и девочки», «Рыньва», «Опыт русского Фауста», «Из неопубликованных бумаг семьи Живаго», «Нормы русского благородства», «Зимний воздух», «Живые, мертвые и воскресающие», «Свеча горела». Только в 1948 г. он определился с окончательным названием и подзаголовком «Картины полувекового обихода», позднее снятым. Если Веденяпин «был человеком свободным, лишенным предубеждения против чего бы то ни было непривычного», то в «Самопознании» Бердяев подчеркивал: «Свобода в начале и свобода в конце. В сущности, я всю жизнь пишу философию свободы, стараясь ее усовершенствовать и дополнить. У меня есть основное убеждение, что Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу». В «Докторе Живаго» о Веденяпине говорится, что «у него было дворянское чувство равенства со всем живущим», а у Бердяева содержится такое признание: «Мне свойствен прирожденный аристократизм, но я думаю, что этот аристократизм как раз и отрицает иерархические чины и положение в обществе». Или вот еще… Дядя Юрия Живаго «понимал все с первого взгляда и умел выражать мысли в той форме, в какой они приходят в голову в первую минуту, пока они живы и не обессмыслятся», а от Бердяева узнаем, что он пишет потому, что «внутренний голос повелевает мне сказать то, что я услыхал, пишу, потому что не могу не писать», и у него «нет никакого рефлектирования над своим писанием, никакого интереса к тому, найдут ли другие хорошим то, как я написал… я хочу выразить себя, крикнуть другим, что услыхал изнутри».

Итак, завершая краткое изложение итогов своего «философского расследования», проведенного для «установления личности» персонажа, выявления прототипа, могу — и имею основания — сказать, что в романе Пастернака «Доктор Живаго», где множество и крупных, и эпизодических характеров, группирующихся вокруг главного героя, прототипом философа Николая Николаевича Веденяпина был никто иной, как философ Николай Александрович Бердяев.

______

Проект Русская Idea осуществляется на общественных началах и нуждается в финансовой поддержке своих читателей. Вы можете помочь проекту следующим образом:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956

 

Автор: Василий Ванчугов

Историк философии, профессор философского факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова