Статья Юрия Пущаева, венчающая собой нашу уже чрезмерно затянувшуюся дискуссию о Победоносцеве и его «Великой лжи», выводит наш разговор на более высокий, философско-исторический уровень. Приходится говорить о совсем предельных основаниях – хотя изначально, когда ставилась эта тема, я лично надеялся подобного разговора избежать, сосредоточившись на простом вопросе – в чем лично Победоносцев видел «лживость» парламентаризма и как он эту «лживость» разоблачал.
Признаться, аргументы самого составителя «Московского сборника» не произвели на меня большого впечатления: Победоносцев обвиняет народное представительство в том, в чем можно обвинить фактически любое правление. Согласно Победоносцеву, народные представители пользуются народом для удовлетворения своих личных, партийных или классовых интересов: «избиратели являются для него стадом – для сбора голосов, и владельцы этих стад подлинно уподобляются богатым кочевникам, для коих стадо составляет капитал, основание могущества и знатности в обществе».
Таких пассажей в знаменитой статье довольно много. Любопытно, что это писалось еще в то время, когда в большинстве западных конституционных режимов действовал имущественный ценз, женщины не имели права голоса, а на востоке Европы – в Германском рейхе – парламент был лишен права формировать правительство, то есть функции народного представительства были ограничены бюджетом и законодательством. Иными словами, речь шла об очень ограниченном парламентаризме – впрочем, возможно и более эффективном, учитывая то состояние данного института, в котором он пребывает сегодня и в США, и в Европе. Увы, главная проблема представительства, столь выпукло обозначившаяся сегодня, – это отношение парламента к экономическим группам интересов. Республиканское большинство в Сенате и Палате представителей сегодня спонсирует и, значит, отчасти контролирует владелец казино в Лас-Вегасе и Макао мультимиллиардер Шелдон Адельсон. Поэтому никакие Рокфеллеры, никакие Буши с их «Шевронами» и «Эксон мобилами» не могут ничего поделать с теневой властью людей, по профилю работы напоминающих героев «Крестного отца», а по образу мыслей – персонажей кубриковского «Доктора Стрейнджлава».
Казалось бы, время вспомнить предостережения Победоносцева сейчас самое подходящее. Но давайте реально прочтем текст «Великой лжи», чтобы поразиться скудостью аргументации: всего чуднее, что даже и этот набор инвектив Победоносцев заимствовал у популярного публициста Макса Нордау, автора знаменитой книги «Вырождение».
Что же это за претензии?
Парламентарии используют народ в своих целях – пардон, а кто и когда так не поступает: неужели султаны, короли и шахи – все они живут исключительно интересами своих подданных, в том числе и тогда, когда проливают их кровь и тратят их деньги в войнах за разного рода династическое наследство? Сколько таких войн знала Европа!
Чтобы мы сейчас сказали, если бы наши правители, не скрывая этого, послали наших сыновей на войну не ради национальных интересов (как бы их ни трактовать?), а ради интересов семейных и клановых? Нужно очень любить реакцию, чтобы исполниться такими чувствами и устремлениями. «Я понимаю, что Джордж Буш пошел войной на Ирак ради интересов нефтяных кланов, но поскольку я принадлежу Джорджу Бушу и его кланам, мой долг погибнуть в этой войне». Вы можете представить себе подобный ход рассуждения? Боюсь, что носитель такого сознания окажется, скорее, не на войне, а в палате № 6.
Очевидно, что народ в наше время все-таки должен дать согласие на войну, как и на чрезвычайные поборы, вызванные войной, – и сделать он может это либо на референдуме, либо через свое представительство. Можно назвать такое согласие на войну «великой ложью»? Можно.
Попробуйте обойтись совсем без «великой лжи» в данном случае? Ответом будет совсем не укрепление веры в «старый порядок», то есть в сословную монархию, а ненависть к любому порядку и желание разрушить до основания любой строй. Поэтому «Великая ложь нашего времени» – это своего рода предисловие к «Государству и революции» – произведению известно какого автора.
Победоносцев и Ленин – это две стороны нашего нигилизма. Разрушительного в своей беспощадной правдивости. Кстати, это сходство мы наблюдаем и в наше время, когда прежние монархисты за короткое время превращаются в анархистов, сталинисты в бандеровцев, а поклонники массового террора в апологетов майданного беззакония. «Старый порядок» искренне полюбить невозможно, я не очень верю в готовность современного человека реально подчиниться сословному порядку и самодержавного строю, в его искреннее желание проливать кровь, думая только об интересах правящего дома. Уже люди XIX века принимали монархический строй, видя в нем своего рода орудие решения национальных задач – а это по отношению к абсолютизму XVII-XVIII века уже был недопустимый модернизм. Но вот что можно легко – так это возненавидеть «лживую» свободу, благо любая ценность в обществе всегда реализуется с большой примесью лжи.
Поэтому читатели «Московского сборника» с легкостью потом усваивали представления о «лживости» всякого государственного строя, идеи о том, что любая рациональная политическая конструкция представляет собой «превращенную форму» классового насилия.
Что еще инкриминирует Победносцев парламентаризму?
Что парламентарии служат не истине, не правде и не благу народному, а только интересам теневых групп – в данной работе он, правда, поминает лишь одну из них – либеральную интеллигенцию. «Славит ее либеральная интеллигенция, но народ стонет под гнетом этой машины и распознает скрытую в ней ложь». По поводу чего стонет и что распознает народ – вопрос сложный, настроения «либеральной интеллигенции» тоже меняются как флюгер (это мы знаем по опыту 1990-х годов, когда отношения этой самой интеллигенции с парламентом складывались не однозначно), но вот само по себе утверждение, что парламент – не панацея от влияния теневых элит, а это, конечно, реальная подпочва всех консервативных страхов – оно, как мы уже говорили, не беспочвенно.
Проблема в том, что и в этом отношении парламентский строй ничем не хуже других режимов. Любой политический строй так или иначе допускает таковое влияние – парламентаризм в этом смысле ничем от других не отличается. Партии могут скупаться темными дельцами, это правда, но ими же могут скупаться кто угодно – и члены правительства, и верхушка армии, и даже церковные иерархи.
Никто и ничто в современном мире не имеет иммунитета от коррупции. Разделение властей по американскому типу имеет то преимущество, что в ситуации периодической войны ветвей власти все тайное становится явным – и не так сложно увидеть, кто кого дергает за ниточки. В соседней Канаде, где премьера выбирает парламент, понять, кто чем реально управляет, гораздо сложнее, и именно по этой причине большой бизнес теперь так полюбил северного соседа дяди Сэма. Но всякий открытый конфликт – это всегда опасность для управления. Оттого и хочет Фукуяма покончить с американским политическим своеобразием и установить в США обычный парламентский строй, который позволил бы сделать процесс управления страной, а, значит, и всей планетой, более надежным и беспроблемным.
В общем, мне хотелось, не забегая вперед в выводах, показать, что «Великая ложь нашего времени» представляет собой компендиум упреков не столько даже в адрес парламентаризма, сколько в адрес слишком несовершенной политической и социальной жизни постольку, поскольку она отдаляется от идеала, скажем, платоновского государства, где царит добродетель. Вот Победоносцев говорит, что парламентарии выделяются из массы людей своим «нахальством» – он несколько раз делает акцент на этом слове. Увы, и благосклонность девушек, и симпатии друзей многие молодые люди тоже часто завоевывают примерно теми же качествами. Что делать – такова жизнь. В жизни далеко не всегда торжествуют разум и благородство. «Нахальство» – неотъемлемая черта всей нашей грешной натуры – если мы хотим в корень извести «нахальство», надо уничтожить не только парламент, но также Интернет, телевизор, салоны модной одежды, конкурсы красоты, студии дизайна, пиар-агентства, дорогие парикмахерские.
Все это в общем и целом одно «нахальство» на самом деле. Весь наш проклятый городской образ жизни – не более чем «нахальство». Мы «нахальничаем» на спинах и плечах гастарбайтеров, которые убирают за нами мусор, пока мы рекламируем одних «нахалов» другим «нахалам», пишем одним «нахалам» для других «нахалов», в общем ведем предельно «нахальный» образ жизни, не думая о высшем благе, не страшась Суда Господня и не помня о приближении нашего смертного часа.
Любопытным образом, ругая парламентаризм, печать и все установления Нового времени за аморализм и безбожие, Победоносцев неожиданно смыкается со своим главным оппонентом – Львом Толстым. По существу, критика Победоносцева поглощается без остатка критикой Толстого – что ругать один какой-то несовершенный институт за обманутые надежды, когда все государство, весь современный цивилизованный строй жизни представляет собой одну большую, поистине великую ложь. Поэтому, кстати, Победоносцев и не прозвучал громко в то время – его реакционный морализм выглядел бледной тенью анархического морализма Толстого. А вот апологетом Победоносцев был плохим – и противопоставить Толстому что-то позитивное не был в состоянии. По существу, Победоносцев – это тот же самый Руссо, который распространил критику цивилизации французским просветителем на критику народного представительства.
Однако Победоносцев находился некоторое время у руля российской государственности – и он не просто критиковал народное представительство, он сделал все возможное, чтобы естественное и эволюционное движение к нему – по примеру, скажем, скандинавских стран – было решительно пресечено двумя последовательными ударами в 1881 и в 1882 годах. Одним ударом было сокрушено консервативное западничество в духе М.Т. Лорис-Меликова и Б.Н. Чичерина с какими-то умеренными конституционными запросами, другим – еще более консервативное славянофильство в духе Н.П. Игнатьева и И.С. Аксакова с его мечтаниями о Земском Соборе. В течение двух лет было покончено с любыми надеждами на пробуждение в России гражданской самостоятельности. России, русскому народу было велено уснуть. «Славянская весна» отменялась, наступал период, который поэт очень чутко назвал временем, когда «не было ни дня, ни ночи», когда «в сердцах царили сон и мгла». Разумеется, все «нахалы» дружно ушли в революцию – чем это кончилось для России, мы знаем.
Это был, конечно, переломный момент для России. Соборность была ключевым словом для обозначения именно русской свободы, национально-русского течения к ней. И когда Победоносцев поставил на этом течении надежный заслон, давление выросло до огромных размеров и уничтожило не только плотину, но и все ближайшие городские постройки. Потом стихию удалось подчинить порядку, причем чудовищно жестоким образом, а затем при первом открытии шлюзов все повторилось вновь.
Статья Юрия Пущаева любопытна тем, что в ней ставится вопрос, а нужна ли вообще христианину свобода – не только прямо политическая, но даже личная, гражданская. Может быть, наиболее благородное состояние для благочестивого христианина – это пребывание в крепостной зависимости от благородного хозяина? Может быть, свобода – это грех, и желание свободы продукт нашей падшей природы? Такая точка зрения неопровержима в своих предпосылках – просто, держась ее, нужно быть последовательным в выводах. Если крепостное состояние нравственно допустимо, то отчего же недопустима национальная зависимость, зависимость от другого государства, да и просто от чужеземного господина? Почему если позволительно рабство, почему так уж отвратительно национальное унижение? Тем более что и Константин Леонтьев осудил национальную политику как продукт Нового времени. И если уж выбирать для себя господ, то допускаю, что какой-нибудь английский лорд покажется еще посимпатичнее местного чинуши.
И в таком вот случае вся наша борьба за суверенитет – явление не менее антихристианское, чем стремление либеральной интеллигенции XIX к конституционному строю.
В том-то и дело, что реакция победоносцевского толка, в отличие от консерватизма, антинациональна в своих предельных выводах и по существу ведет точно к таким же следствиям, что и современное западничество. Но, увы, сила даже не аргументов Победоносцева, а самой его убийственной формулировки о «лжи нашего времени» сегодня пока обладает большей мощью, чем все иные консервативные альтернативы. Их нам предстоит еще только наметить и сделать актуальными для общественного сознания. Хотя бы для того, чтобы каждая «русская весна» не завершалась «сном и мглой», а вела бы наконец к долгому и радостному «русскому лету», к тому миру русского Полдня, о котором в XIX столетии одинаково мечтали и русские западники, и русские славянофилы.