Рубрики
Блоги

Заметки читателя. XIII: Кружение имен и фраз

В числе многого созданного Аароном Штейнбергом есть и любопытный драматургический опыт – в июле 1931 года в Берлине он пишет пьесу «Достоевский в Лондоне». Пьеса – про один июльский день в Лондоне, в 1862 году – когда в одной точке сходятся Герцен, Достоевский, Лассаль и Маркс. Эта небольшая и, приходится сказать, в своей надуманности неудачная пьеса – любопытна как одна из многочисленных межвоенных эмигрантских попыток «собрать прошлое», осмыслить происшедшее – не объявляя прежний опыт целиком ошибочным, не отрекаясь, но через взгляд с другого берега увидеть и многие частные правды, и вместе с тем их иерархию правоты.

Аарон Штейнберг – довольно известный еврейский философ русского происхождения. Правда, известность его связана преимущественно с мемуарной прозой и с эпистолярным наследием – собственно философские труды его и так или иначе связанная с ними публицистика если и вызывают интерес, то вновь преимущественно исторический.

Вряд ли это полузабвение можно назвать незаслуженным – оригинальными идеями он не отличался, а там, где пытался формулировать нечто, претендующее на самостоятельность, результат трудно назвать захватывающим, способным вызвать сильный интерес. Это набор отголосков расхожих споров, вполне любопытные в своем контексте – но именно поэтому остающиеся в своем времени, становясь предметом занятий историков.

В числе многого созданного Штейнбергом есть и любопытный драматургический опыт – в июле 1931 года в Берлине он пишет пьесу «Достоевский в Лондоне». Насколько можно судить, она изначально создавалась как «пьеса для чтения», не предполагая постановки – Штейнберг использовал художественную форму, чтобы освободиться от сковывающей фактичности.

Пьеса – про один июльский день в Лондоне, в 1862 году – когда в одной точке сходятся Герцен, Достоевский, Лассаль и Маркс. Сюжет прост – Достоевский с Полиной приезжает в Лондон встретиться с Герценом и посмотреть на Всемирную выставку, знакомится у Герцена с Лассалем – а затем, уже бродя по Хрустальному дворцу, мельком видит и Маркса с семьей.

Штейнберг не только не стремится к тени внешней, фактической достоверности – но и сознательно берет для каждого из действующих лиц самые известные, распространенные черты. Они все – с плакатов. Герцен – бонвиван, остроумец, между беседой и поездкой на выставку успевающий просмотреть корректуру «Колокола». Достоевский – изъясняется фразами из своих романов, мучительно-трагичен, оказывается в лондонском кабачке, наблюдая диккенсовскую сцену, переживает эпилептический припадок – перед которым пророчествует. «Полина», Аполинария Суслова – истерична, как Достоевский – ревнив, а между ней и любвеобильным Лассалем что-то завязывается – поскольку Лассаль, взятый с другого плакатного образа, всегда готов к любовному приключению, Достоевскому же остается переживать и мучаться.

Вся эта схематичность – намеренная, с остатками символистского театра, вроде появляющейся «дамы в черном» – Штейнбергом используется, чтобы показать драматургию идей. Достоевский приезжает в Лондон если не с намерением, то с мыслью – присоединиться к Герцену. И в итоге возвращается в Россию – споря с Герценом и вместе с тем оказываясь с ним по одну сторону – против Лассаля и Маркса, которые при всех различиях образуют противоположную.

Лассаль спорит с Марксом о «человеке», можно ли стремиться к общечеловеческому благу – или «человек» лишь способ уйти, уклониться от реальности расколотой, где есть работники и буржуа, земледельцы и ремесленники. Для Лассаля здесь – именно «раскалывание» человеческой личности, «я же считаю, – вкладывает ему Штейнберг реплику, – что прав старик Гете: высшее счастье сынов земли – личность, цельная и нераздельная».

Достоевский, как почти случайный наблюдатель, выделяет в Марксе одну черту – «очень уж заметно он мимо человека смотрит, как-то насквозь. Именно насквозь, не внутрь, не проникновенно, и не поверх, а как через пустое место. Глядит он на Вас, а Вас как бы и нет вовсе». Лассаль воспринимает это как согласие с ним – в том споре, который он вел с Марксом, и начинает излагать его содержание, готовясь взять Достоевского в союзники. Но Достоевский оборачивает ситуацию, утверждая единство Лассаля и Маркса – объявляя, что та «личность, цельная и нераздельная», которая восславляется – есть, собственно, тот конкретный, который восславляет – пафос гуманизма оказывается пафосом индивидуализма и эгоизма:

«Достоевский. К тому клоню, что как бы высоко Гете и те, кто на него ссылаются, ни ставили человека, они всегда подразумевают при этом не каждого человека, не ближних своих, не прочих всех, а себя, самих себя. Так что аноним не так уж трудно расшифровать.

Лассаль. Обвинение в эгоизме?

Достоевский (сильно волнуясь). Да, в грубом, животном, материалистическом эгоизме. В необузданной жадности над всем властвовать, всем владеть, все покорить себе. Нет ничего, что другому свято и чего нельзя было бы прибрать к рукам, захватить, втоптать в грязь… во имя… во имя личности, во имя…».

На первом ходе – здесь спор о революции. Но для Штейнберга важна и другая составляющая – еврейская тема, которая зазвучит особенно громко в финале пьесы, когда измученный Достоевский отказывается от дуэли с Лассалем, объясняя Герцену:

«На еврея руку поднять, быть может, вдвойне грех, наитягчайший грех. Им завет дан от века… Им жить надо, жить и жить… Вы их, может, мало знаете, а мне приходилось. Везде, где ни повстречаешь, и в Сибири они, и в Лондоне, везде они, знай свое твердят… Ждите, мол, верьте и надейтесь! Кажется, в пустоту глядят, ан нет, что-то видят!.. Не исполнились еще времена и сроки».

Здесь тема «взгляда в пустоту», «сквозь» – разворачивается в тематику прозрения, созерцания невидимого – марксов взгляд свозь человека. Но следом появляется и другая тема – того, что не видят Лассаль и Маркс. Для Лассаля прощение Достоевского следует из признания его невменяемости, безответственности за поступки – как больного «священной болезнью», но для Лассаля это именно болезнь, ничего пророческого он не видит и не слышит. Одна сторона – по пушкинской речи – оказывается «отзывчивой», противоположная – ведая свое, не слышит противного.

Всех их – и две стороны «русского», Герцена и Достоевского, и две стороны всемирного, космполитического («человеческого» и «классового») и одновременно еврейского – Штейнберг сводит вне их собственных мест, даже не в Лондоне, а в Хрустальном дворце – реализованном фрагменте утопии. Чтобы в итоге, вопреки разуму – стремясь быть со своим народом – Достоевский возвращается в Россию, под усиливающимся «ветром с Востока»:

«Герцен (наклонившись над ним, ласково). Народ, Федор Михайлович, в России, там остался. Вы вернетесь к нему.

Достоевский (закрывая глаза). Нельзя… нельзя его оставлять. До конца идти с ним надо. Через все…

Герцен. И пойдете, и пойдете. Его с Вами никто… никакой Маркс не разлучит».

Эта небольшая и, приходится сказать, в своей надуманности неудачная пьеса – любопытна как одна из многочисленных межвоенных эмигрантских попыток «собрать прошлое», осмыслить происшедшее – не объявляя прежний опыт целиком ошибочным, не отрекаясь, но через взгляд с другого берега увидеть и многие частные правды, и вместе с тем их иерархию правоты.

Еще в стремлении договорить старые разговоры, собрать рассыпавшееся – и попытаться увидеть все разом, в правоте и неправде каждого.

______

Наш проект осуществляется на общественных началах и нуждается в помощи наших читателей. Будем благодарны за помощь проекту:

Номер банковской карты – 4817760155791159 (Сбербанк)

Реквизиты банковской карты:

— счет 40817810540012455516

— БИК 044525225

Счет для перевода по системе Paypal — russkayaidea@gmail.com

Яндекс-кошелек — 410015350990956

Добавить комментарий