Заметки читателя. XXVII
«Сущность христианства» Адольфа Гарнака («Шестнадцать лекций, читанных студентам всех факультетов в зимний семестр 1899 – 1900 г. в Берлинском Университете»), как и одноименная книга Людвига Фейербаха, – одна из ключевых книг «длинного XIX века».
Но если последняя начинала новую эпоху – то первая подводила итоги, при этом не только (и даже не столько) на суд внешнего читателя, сколько исходя из позиции самого лектора: христианство есть не просто истинная религия, а религия как таковая – и в качестве таковой она явилась, если не вполне, то во всех своих основных положениях. Христианство не только возвещено, но сама весть услышана и расслышана. Впереди еще – долгий и сложный путь воплощения. В принципе – бесконечный, поскольку меняется реальность, меняются обстоятельства, у этого пути нет (пред)заданного конца (по крайней мере в рамках исторического как такового), но этот неопределенный в своей финальной точке путь – определен содержательно.
Именно «Сущность христианства» обыденно демонстрирует «конец истории». И не случайно Гарнак вспоминает со сложным чувством в самом начале своего повествования Гегеля, о невозможности последовать пути которого, начав с понятия, поскольку нет больше веры в то, что история разумна в своем существе, в ней слишком много случайного и привходящего.
В отношениях с историей Гарнака – самая суть не только того миропонимания, что выразилась в его «Сущности христианства», но и последующей реакции на нее – которой станет «Послание к римлянам» Карла Барта, его ученика, внимательного и требовательного. Ведь если воистину, как сказал сам Гарнак в первой лекции, мы не можем больше так понимать историю, как он приписывает Гегелю, то как мы можем так доверяться истории? А ведь все последующее повествование – есть следствие именно того доверия истории, которое тождественно вере в нее.
У великого историка нет тщеславия прогресса – во всем вообще-то довольно объемном повествовании можно найти лишь пару фраз, отзывающихся чем-то подобным. Гарнак, к тому же посвятивший едва ли все свои досуги вдумчивому перечитыванию Гёте, по профессии день за днем читающий и толкующий Священное Писание и авторов четырех первых веков христианства, уже в силу одного этого не может не понимать все лукавство и ненадежность такого настроения, готовности счесть себя лучше и мудрее людей прошлого. Но история для него выступает именно сама по себе тем, в чем очищается наследие – и выясняется смысл.
О понимании истории говорит уже одно сочетание названия задуманного им курса лекций и его построения – «Сущность христианства» оказывается историческим рассказом, от жизни Иисуса до его собственных дней, разговора о «сегодняшнем» дне, то есть о 1900 годе.
«История» Гарнака триедина – это и сам исторический процесс, и изыскания, позволяющие установить и понять его, и результат этого понимания – историческое повествование. Ведь два последних – одновременно сами являются частью первого, история рефлексирует сама себя посредством исторического знания и исторической науки, осуществляющей бесконечную ревизию последнего.
История как наука дает одновременно и возможность восстановить, очистить от наслоений, образ Христа, и понять, как был устроен мир первых христиан, ставших таковыми после Распятия (и поверивших в Воскрешение), и как потом жила и менялась христианская вера. Правда, уже здесь – сложность, поскольку сама эта вера для Гарнака неизменна, это и есть само учение Христа, а вот меняющееся – всевозможные затемнения и метаморфозы, вплоть до римской церкви, в конце концов сделавшейся империей. Оказывается, что история как наука отвечает за саму суть, сущность христианства – а исторический процесс выступает последовательно затемнением, отчуждением – и возвращением к себе.
А то, что не может быть до конца истреблено в истории – это само христианское «настроение». Лекции Гарнака – это очень сильный религиозный текст, проповедь, а не какое-то очередное научное исследование. Наука здесь именно путь к вере и ее прояснение – кстати, в этом его ученик Барт в 1946 году, в лекциях теперь уже летнего семестра, читанных в Боннском университете, повторит его, более того, именно начнет с этого («Очерк догматики», лк. 1).
Но именно путь – в конце концов добытое равно доступно всем, от многознающего до простеца.
И это возвращает к историчности – уникальному событию, учению и жизни Иисуса. Уникальность которого не в учении самом по себе – хотя здесь Гарнак оказывается характерно двойственен, с одной стороны подчеркивая, что все элементы этого учения существуют до, но с другой – в ходе последующего повествования раз за разом настаивая, что дело не в том, что сами эти элементы существуют, ведь до этого они погружены в разнородное иное. То есть на уровне учения вроде бы есть очевидный ход – сказать, что дело не в отдельных положениях, каждое из которых можно найти ранее (и здесь вступает в силу «естественная история религии»), а в том, что в учении Христа мы находим только их, «очищенные» от всяких примесей. Но договорить это вполне Гарнаку мешает именно историк в нем – поскольку и сам Иисус им историзируется, он не только пребывает в конкретном времени – но в силу этого нельзя быть, кажется, уверенным, что не разделяет если не многое, то некую часть из того, что для Гарнака – предрассудок и вводящее в смущение, как, например, вера в чудеса. И потому уникальность – именно в конкретном человеке, его способности вполне воплотить это учение, проповедь и проповедник совпадают до нераздельности, а история вновь оказывается предельно значимой – теперь как способ восстановить с наибольшей точностью образ того уникального, кто явил эту нераздельность.
А та другая проблема, которую вынужден обходить Гарнак, делая вид, что не замечает ее – это предельное значение образа и настроения, возникающего в душе верующего. Но ведь это настроение и порождающий его образ – теперь предмет исторической реконструкции, причем так обстоят дела уже со второго поколения учеников, уже знавших об учителе только со слов первых. Образ, на который опирается вера, оказывается тем самым лишь «классическим наследием», теперь уже верой в то, что такое единство вообще возможно. И напряжение с историей раскрывается вновь – теперь уже тем, что из «естественной истории религии» можно объяснить лишь отступления и уклонения от «чистоты», но не саму чистоту, которая тем самым сверхъестественна – но нет, именно благодаря истории, которая оказывается и орудием очистки, истолковывая одно за другим «естественные» уклонения и тем самым вновь предъявляя чистую религию.
История, отвечающая за смысл, раскрывающая разум во времени – отвергнута теоретически, но остается подразумеваемой, на ней одной все держится. Неразумие, случайность эмпирического – признанные теоретически, остаются лишь отклонениями, теми самыми «случайностями», которые в конце концов взаимно обличают и отменяют друг друга. Эта вера в историю уже отвергнута самим Гарнаком теоретически – и на ней же все держится практически, в кантианской дихотомии. Вера, которая рухнет в Первую мировую, для одних обернувшись новой верой в «универсальный класс», как попытку спасти разум в истории, а для других – как Барт, ученик Гарнака, потерей веры в историю, чтобы уверовать в Христа и через веру попытаться понять – что значит история.
