Впервые за всю историю Россия как будто готова осуществить завет Петра Великого: повернуться к Европе задом. К той самой Европе, к которой он же и «прорубил окно».
Полуудавшиеся попытки такого рода имели место и раньше. Наиболее значительная из них и ещё памятная старшим поколениям – та, что была предпринята сталинским режимом. Тогда это была реакция на коммунистический глобализм и модернизм в литературе и искусстве, односторонне продвигаемый левой интеллигенцией.
Реакция была инспирирована «поднятой целиной» рабоче-крестьянской массы, в особенности выдвиженцами, принимавшими на веру лозунги мировой революции, но слабо представлявшими, что реально происходит в разных там испаниях; а «хромую музыку» и «кривую живопись» (В.Набоков) западного по своему происхождению модерна вообще никак не воспринимавшими.
Поворотным явлением в жизни страны стало обращение к классической литературе и классическому искусству (преимущественно русским, но не только), что имело обще-мировоззренческое значение. Идейные «надсмотрщики» над нами нависали, но непосредственный доступ к текстам делал своё дело. Не знаю, выглядели ли мы «беотийцами в Афинах» (жители Беотии выглядели в глазах афинян провинциалами, мужланами), но образы и грёзы классиков владели нашим воображением. Это относится к моему поколению, для которого двери школы открылись как раз с началом великой войны, и к соседним с ним.
О. Сергий Булгаков писал, что классика исподволь внушала советским людям христианские представления о жизни. В значительной мере это так. Нелишне отметить, какую роль в этом повороте сыграл лично Сталин. Он был изверг, но это не исчерпывает содержания его личности. Бывает так, что одно сильное впечатление даёт уму и сердцу новое направление. Очевидно, такое впечатление произвело на Сталина посещение «Дней Турбиных» в МХАТе (по некоторым сведениям он посмотрел спектакль двенадцать раз). Большевик Коба лишь с улицы мог видеть кремовые занавески на окнах домов, подобных дому Турбиных, а теперь он изнутри познакомился с одним из таких, где часы периодически играют гавот, а старый книжный шкаф пахнет шоколадом. О чём он позднее должен был узнать из романа Михаила Булгакова, который прочёл наряду со многими другими произведениями русской классической литературы. (О том, что он был их внимательным читателем, свидетельствует историк Борис Елизаров, изучивший сталинские маргиналии на полях книг его кремлёвской библиотеки).
Но предвоенные годы – время алхимических «свадеб». Обращение к русской истории и культуре ещё совмещалось с коммунистическим глобализмом, назовём его остаточным. Молодой поэт Борис Слуцкий был типичен для «передовой» комсомолии его ( уже, впрочем, не подлинно коммунистической – таковая подняла на щит Троцкого и была уничтожена), когда мечтал о революции с «океаническим размахом»: мы, писал он, рождены «пасть на скалы океана». И большой художник Леонид Леонов в романе «Дорога на Океан» торил путь к «свежему, вольному ветру Океана» (именно так – с большой буквы).
Почему в послевоенные годы коммунистический глобализм, чисто формально оставаясь в силе (отчего поворот задом к Европе выполнен был не до конца), эмоционально выгорал, надо говорить отдельно. Назову только одну причину, на мой взгляд самую существенную: война показала, что национальные чувства всё-таки важнее, чем идейные турусы на колёсах, хотя и их нельзя сбрасывать со счетов. И вот, тот же Леонов устремляется в сторону, предельно далёкую от Океана – в «русский лес», где некий отшельник воплощает собою «русскую правду», скорее языческую, чем христианскую (роман «Русский лес»). А в одном из наиболее удавшихся послевоенных фильмов «Сказание о земле сибирской» Ивана Пырьева призванием России выступает опоэтизированная Сибирь – сторона, прямо противоположная Западу.
История не повторяется, она рифмуется – сказано, кажется, Марком Твеном. Если так, то, продолжив образ, скажем, что в истории всегда есть место также и для белого стиха.
«В рифму» с эпохой Сталина стало бы культивирование русской классики. Хотя её сакральный источник, православная вера, ныне открыт «городу и миру», художественная литература и искусство выполняют свою особую задачу: они расцвечивают бытие впечатляющими красками; без них время становится безвременьем, «фигуры не имеющим». И вместе русская классическая литература содержит в себе выход из времени. Справедливо замечание Василия Розанова: в ней «сосредоточение вне классов, вне положений, вне грубых материальных фактов своей истории». (Это относится и ко всякой великой литературе: шедевры древних греков и римлян читаются спустя две и три тысячи лет после их написания).
Надо ли копировать гонение на «хромую музыку» и «кривую живопись»? Это очень трудный вопрос. Прежде всего надо различать в литературе и искусстве модерна неоднозначные течения и направления. Некоторые из них уже утвердили себя на практике, хотя бы отдельными своими приёмами. В иных случаях, когда «хромота» и «кривизна» становятся слишком замысловатыми, такие произведения можно посчитать антиобщественными, запутывающими людей в их мировоззренческих установках. Иногда это признавали и сами модернисты. Аполлинер даже посчитал нужным в следующих стихах просить прощения у публики за свою замысловатость (даю подстрочный перевод):
Посочувствуйте нам, сражающимся на границах
Бесконечного и будущего,
И простите нам наши ошибки и наши грехи.
Нельзя, однако, не признать, что в этой категории произведений литературы и искусства есть выдающиеся образцы, заслуживающие бережного к себе отношения. Только место им должно быть, скорее всего, в каких-то заповедниках.
Вся европейская цивилизация – это цивилизация проб и ошибок. Великих проб и зачастую грубых ошибок.
Но вот и «белый стих»: фактором общественной жизни становится утаиваемая в советские времена великая русская религиозная философия, вышедшая (мнение Федора Степуна, думаю, оправдано) из великой русской литературы; это христианская философия, значимая для всего христианского мира, но отмеченная «русскими печатями». Наверное, оправдано также мнение Николая Бердяева: если бы не революция, русская религиозная философия получила бы гораздо более широкое распространение в мире, чем это произошло на деле. Но нам-то она во всяком случае придаёт уверенности на нашем историческом пути.
У нас любят возвращаться к старому спору славянофилов и западников. Но с первой половины XIX века слишком многое переменилось. Вот что писал Иван Киреевский в статье «О характере просвещения Европы» (1852): европейское просвещение он противопоставил христианскому просвещению России, начавшемуся «ещё в древние времена и которого следы до сих пор ещё не только замечаются в нравах, обычаях и образе мыслей простого народа, но проникают, так сказать, в его душу, в его склад ума, весь, если можно так выразиться, внутренний состав русского человека, не переработанного ещё, так сказать, западным воспитанием».
В наше время не переработанных западным воспитанием никого, наверное, не осталось. То, что Киреевский называет западным воспитанием и что иначе можно назвать секулярной культурой, вошло в поры русского человека и, наоборот, христианское просвещение ещё стоит перед задачей вернуть утраченные позиции. Хотя бы и ценою отказа от тех частей секулярной культуры, которые с ним несовместимы.
Образно говоря, русскому человеку нужна такая «скомпрометированная» в метафорическом употреблении вещь, как шоры на глазах. В буквальном смысле они были придуманы для лошади, чтобы она не отвлекалась на боковые виды, но смотрела прямо перед собой. Конечно, человек не лошадь, ему нельзя обойтись без боковых видов, но важнее ему смотреть вперёд – в направлении того, что называется «единым на потребу».
С другой стороны, радикально меняется Запад, чего многие у нас не замечают или не хотят замечать, оставаясь во власти прежних стереотипов. Разыгрывается история, наоборотная той, что происходит с Дорианом Греем в романе Оскара Уайльда. Там герой предаётся всевозможным порокам, не меняясь при этом в лице, зато меняется портрет, где он в итоге становится старым и безобразным. Здесь старым и безобразным становится герой, коллективный Запад, тогда как на портрете он выглядит таким, каким был когда-то.
Ещё «белый стих». «Возвращение к себе» не должно обойтись без того, чтобы в национальной памяти заняли должное место некоторые давнопрошедшие события. Таковы, например, религиозные подвиги первых русских «страстотерпцев» XI века, которых пока только в храмах поминают. (Для сравнения: в шиитском Иране мученичество имама Хусейна, относящееся к VII веку, остаётся стержнем национального самочувствия). До сих ор остаётся в тени XV век нашей истории, по своему великий, век нестяжателей, Андрея Рублёва и Дионисия и кое-чего ещё. Замечательно сказал о нём Георгий Федотов (привожу его слова по памяти): Русь XV века – «девочка с чудными глазами, но немая, всё понимает, но сказать пока не может». Под «немотой» здесь имеется в виду слабое ещё развитие художественной литературы. С этим, как мы знаем, нужно было просто подождать.
Гордый слух иноплеменный (перефразирую известную строку) отказывался услышать у нас что-то стоящее ещё долго после того, как уже было что услышать. Адам Мицкевич писал о России в «Дзядах» (около 1830):
Чужая, глухая, немая страна,
Бела, как пустая страница, она.
Это писал поэт, несколько лет проживший в Петербурге, где он дружил с Пушкиным и Вяземским (ни того, ни другого он, как я подозреваю, не читал из-за своего плохого знания русского языка, то есть частичное оправдание у него всё-таки было).
Нынешний Запад, сам опустившийся и грозящий стереть всё великолепие, каким заполнена русская «страница», напрашивается на решительную отповедь. Не зря сегодня столь часто цитируются «Скифы» Блока. В его выступлениях революционных лет имеет место смешение эмоциональных тонов, что объясняется поистине головокружительной ситуацией того времени, но тон противостояния Западу звучит сегодня в самый подходящий момент. «Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо, — писал Блок в статье «Интеллигенция и революция». – А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами и на вас прольётся Восток».
Удивительная антиципация. Конечно, мы не скинемся азиатами, останемся европейцами (может быть, даже вновь станем «широкими европейцами», как кто-то назвал русских в XIX веке), но что на «них» нашими усилиями «прольётся Восток», точнее, мировой Юг (понятие, включившее в себя прежний «Восток»), это, как говорится, попадание в десятку. А «тьмы», которыми «Скифы» грозятся западным «миллионам» («Мильоны – вас, // Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы») – величина, которую досчитаться мы можем только с учётом в той или степени примкнувшего к нам многолюдья мирового Юга.
Из Алексея Ремизова, написавшего в эмиграции: «Россия ударится о землю, как в сказке надо удариться о землю, чтобы подняться и сказать всему миру:
– Аз есмь.
– Или громко сказать, или отойти в тень исторического существования, предоставив авансцену другим народам и государствам.
