Если Бог пошлёт тебе здоровых детей, будешь счастливым. Пошлёт больного ребёнка – познаешь истину.
Истина в сострадании.
Ho сострадание не в том, чтобы силой заставить бездушный мир сочувствовать чужому горю. Hе в том, чтобы массово пожалеть обиженных и засрамить обидчиков. Сострадание всегда спонтанноe, личноe и штучноe. И очень простое: когда Бог дал тебе здоровых детей, а ты не можешь быть счастливым, каждый раз, когда видишь слезинку чужого и больного. Или когда свой-больной, а ты всё равно умеешь радоваться за чужих и здоровых, никому не желая испытать то, что выпало тебе.
Самый сильный урок я в своё время получила от близкой подруги, у четырёхлетней дочери которой обнаружили лимфому. Подруга сидела в приёмной крупного немецкого госпиталя, рядом с матерью другой маленькой девочки, ожидая окончательных анализов. Обе девочки играли тут же, вместе, не подозревая о том, как жёсток и бесстрастен мир. Вердикты обеим матерям вынесли одновременно. У другой девочки всё оказалось в порядке. Дочери моей подруги достался серьёзный не операбельный рак.
Подруга смотрела в окно на уходящую со своим здоровым ребёнком счастливую женщину и держала в руках бумаги с собственным приговором. И вдруг почувствовала, что она честно, искренне, изо всех сил рада за ту, другую, которой повезло. Рада не потому, что заставила себя, а легко и щедро, по-настоящему. Рада, что у той девочки всё хорошо, пока она сама бьётся в чёрном страхе и липкой депрессии за жизнь собственного ребёнка.
Она помнит, как удивилась такой неожиданно бескорыстной и великодушной «нирване», в которую погрузило её собственное горе на фоне чужого счастья. B тот момент она внезапно поняла, что преодолела некий невидимый, но ощутимый барьер, такую жестокую проверку на вшивость и теперь может бороться, свободная от недужных мыслей. Она рассказывала, как появилось и заполонило всё её существо сознание, что она выдержала какой-то странный экзамен и не сломалась. Поэтому отныне ей тоже непременно повезёт.
И дочь она вылечила.
Самой мне уже много лет назад довелось лично убедиться, что «массовое сострадание» ни в какую не работает по разнарядке. В классах у двух моих детей, в один и тот же год появились соученики “с особенностями развития”. Во Франции тогда бушевала эпоха внедрения «инклюзии» в средних школах, куда стали переводить детей из очень специальных заведений.
Официальный дискурс гласил, что помещение этих детей в обычную школьную среду несказуемо улучшит общую атмосферу и благоприятно скажется на всех скопом, обычных и особенных. Не говоря уже об умиленных родителях, преподавателях и научных работниках, усердно пропагандирoвавших эту замечательную методику. “Это научит состраданию сразу всех !”- говорили они.
Поскольку оба случая закончились одинаково, я расскажу здесь только об одном.
Тео, 9 лет, с особенностями развития и “альтернативной психикой” (так объяснила гранд дама – ведущий психолог). Посреди урока, Тео начинал кричать, произносил бессвязные слова, вскакивал на парту, прыгал-бегал по классу, брал и бросал вещи, пытался хватать учительницу за одежду и тащить её за собой. В те редкие спокойные моменты, когда Тео сидел или лежал (на парте или на полу), никак не реагируя на происходящее вокруг, учительница старалась нагнать потерянное время, нервно вбивая ошмётки знаний в головы растерянных учеников.
После первых же дней пребывания Тео в школе и паники директрисы, академия прислала двух специально подготовленных воспитательниц, которые помогали Тео осваиваться в коллективе. Две женщины садились за парту по обе стороны Тео и, нашёптывая увещевания, пытались занять его раскрасками и оригами, пока шёл урок. Раскраски и нашёптывания не мешали Тео вести себя как обычно, несмотря на усилия обеих воспитательниц.
Нетрудно догадаться, что в описанных обстоятельствах, проведение любого урока было эквивалентно попытке обучения школьников в парке аттракционов.
Уже через пару недель подобных экспериментов, учительница сломалась и взяла больничный на полгода, по причине глубокой депрессии. Присланная академией на замену бодрая девушка продержалась несколько дней, после чего устроила скандал и вызвала инспекторов. Инспекторы заменили девушкy на серьёзного мужчину атлетической комплекции, который менее эмотивно реагировал на происходящее и помогал воспитательницам удерживать Тео хотя бы сидящим. На это, однако, каждый раз уходило по пол урока и очень скоро стало окончательно понятно, что никакое обучение кого бы то ни было чему бы то ни было в этом классе физически невозможно. Что, в принципе, было ясно с самого начала, но отчего-то потребовалось много месяцев, чтобы это подтвердить.
Следует отметить, что самыми толерантными и долготерпимыми в этой истории оказались сами дети и их родители: всего двое родителей просто забрали своих детей и перевели их в другие школы, не устраивая скандалов и разборок. Только несколько человек спокойно переговорили с директрисой о ближайшем будущем класса, не предъявляя никаких требований и тем паче ультиматумов. Все как-то замерли в ожидании: кто первый решится прекратить эксперимент и возобновить обучение обычных детей в обычной школе, а детей необычных – в специально обустроенных для этого заведениях. Потому что, даже срочно штампуя психологов и воспитателей пачками, предоставлять по паре на каждого особенного ребёнка в обычном классе академия не в состоянии. Не говоря уже о бесполезности такого сопровождения, в отношении общей школьной программы и качества обучения остальных.
Поначалу несколько шокированные поведением Тео дети, были растеряны и подавлены. Им всё объяснили. Они всё поняли и старались достойно реагировать. Можно ли это назвать состраданием – безусловно. Можно ли засчитать этот опыт положительным – ни в коем случае.
История закончилась тихо, грустно и внезапно. Мать Тео, которую попросили поприсутствовать на уроке, приняла окончательное решение снова перевести сына в ту специальную школу, где он занимался с самого начала и откуда его так решительно выдернули, для обучения состраданию всех “обычных” непричастных чужим несчастьям.
Эту мужественную женщину я тоже хорошо запомнила. Она плакала в школьном коридоре и говорила окружившим её «воспитателям сострадания»: «Мой сын не клоун и не экспонат, а все эти замечательные дети, которым жалко моего сына, – не подопытные зверюшки!» Так и сказала “все эти замечательные дети».
У сострадания нет полюсов. Сострадание работает на всех и каждого. Просто всех и каждого всем и каждому нужно по обстоятельствам и в меру.
A самый неожиданный урок я получила двенадцать лет назад, когда мы всей семьёй, с ещё достаточно маленькими детьми, впервые посетили французский город Лурд, куда ежегодно съезжаются толпы христианских (и не только!) паломников со всех концов света. На живописных процессиях и просто на улицах этого уникального города можно увидеть такие варианты несчастий человеческих, о которых даже закалённые опытом взрослые со стальными нервами часто не имеют ни малейшего представления. То есть, чисто теоретически, вы знаете, что горе многолико и болезни разнообразны. Но воочию лицезреть некоторые особенно потрясающие психику примеры людских страданий, а тем более позволять видеть это детям, не всегда укладывается в традиционные заблуждения и обывательские приоритеты.
И тем не менее, город ежегодно посещают толпы туристов, с младенцами и подростками. По-настоящему потрясает то, что в той удивительной атмосфере всеобщего мира, доброжелательности и единения, самые страшные человеческие увечья не шокируют и не отталкивают, но кажутся нормальными, естественными, обычными, само собой разумеющимися. На улицах любого другого, “обычного” города, каталки с теми же самыми пациентами повергнут в шок и ужас всех случайных прохожих и рискуют серьёзно напугать детей. В местах, предназначенных для высочайшего душевного единения всех представителей рода человеческого, без разбору, они сливаются воедино и даже внешне уже ничем не различаются, несмотря на очевидность.
Я много лет подряд наблюдала и убеждалась, что даже маленькие дети могут смотреть на это и не пугаться, но понимать и сочувствовать.
Видимо, потому что все человеческие увечья и страдания здесь уместны и всё вокруг существует именно для них. Поместите процессию тех же самых страданий на улицы Парижа и получите паноптикум. Бессмысленный и беспощадный. Не гуманнее ли оставить обычных и не совсем обычных людей в наиболее комфортных каждому обстоятельствах, не разрушая давно и надёжно сложенный опытом формат?
Состраданию учат не методисты-технократы и не полемисты-конъюнктурщики. Состраданию учит только жизнь, которая сама себе хозяйка. Проблема в том, что людей, проповедующих непримиримость, состраданию научить невозможно. И любое принуждение здесь столь же бессмысленно, сколь беспощадно. Как паноптикум на поле боя.
_______________________
Наш проект можно поддержать.
3 ответа к “Недужные игры на детских площадках”
Важный текст. Оставляйте Ваши комментарии.
О том, что сострадание глубокое, безмерное доступно не всем можно очень наглядно проследить в рассказе Кафки “Превращение” и из разбора этого рассказа Набоковым. Следовало бы спросить последователей такой “инклюзии” насколько опасно соседство детей и больного человека с точки зрения психологического травмирования детей. Учительница, которая по долгу службы не могла игнорировать Тео так, как это терпеливо и пассивно делали дети, получила серьезную психическую травму, раз ей дали больничный на пол-года. Здоровый взрослый человек заболел и никому его не было жалко. Ну да, конечно, великая цель оправдывает средства, лес рубят – щепки летят. Но как это сказалось на детях, которые все это наблюдали? Которые видели как психологически ломались и с истериками менялись один за другим взрослые, важные люди, которые оказались вовсе не всесильными в своей всемогущей взрослости как это должно было быть, которых по сути дела подвергли изощренным издевательствам, заставляя работать в сумасшедшей обстановке? Один Бог знает, кто вырастет из таких детей, сострадатели или садисты. Очевидно автору попались дети из хороших французских семей, а то бы это было видно сразу. Из своего детства я знаю ребят, которые мгновенно бы извлекли уроки из безобразий Тео. Срывать уроки, почувствовать свою власть над учителем и избежать при этом порки это большое искушение для некоторых в их “нежном” возрасте. Дети очень наблюдательный народ, если нужно подметить у взрослых слабые места. Полагаю, что если бы в этом классе были арабские дети, то описываемый эффект был бы более нагляден. Очень правильно сказала мать Тео – это эксперимент над детьми, причем потенциально жестокий. Отказ от безмерного сострадания не всегда душевная черствость, полагаю, что иногда это защитная реакция, чтобы сохранить собственную мотивацию жить для людей, которые и так еле ползут по этой жизни. Той учительнице Тео лишь добавил сверху дополнительную ношу, которую она уже не смогла нести.
Автор большой молодец, но все же нелепость и утопичность рассматриваемой инклюзии является благотворной тем, что жизнь сама заставляет избавляться от таких форм. Гораздо хуже обстоят дела с ЛГБТ инклюзией в детскую, подростковую и молодежную среду. Это гораздо более опасный вид инклюзии, потому что на месте обучения состраданию приходит обучение всеобщей лояльности ко всему лишь бы это не сопровождалось насилием. Насилие это табу. Если без насилия, то все признается одинаково правильным. Идеальная дезориентация в пространстве жизни. Иди, бреди на все четыре стороны. Уроки не срываются, но тихо без каких либо видимых эксцессов рушатся чьи-то судьбы, которые не завершаются ничем. Без насилия мир неполноценен. Это мир инвалид. Жестокость уличных и школьных драк, остракизм в самоорганизующихся ювенильных сообществах и знаменитый раблезианский смех над глупостью взрослых французов перенимаемый их детьми больше не являются предохранительными механизмами общества от перверсий. Все это теперь неполиткорректно. Все под запретом.
Текст действительно многогранен и от меня как технаря и потому грубого прикладника он требует рецепта, технологии именно по заданной теме. Мы так мыслим. Да-с! What to делать? Делать то what? В юности я пару раз отдыхал в Евпатории и вид уродливых существ с дцп на колясках вовсе не вызывал у меня благостных чувств, но заставлял привыкать, обучал тому необходимому лицемерию, которое лежит в основе культуры и социальных отношений. Да это политкорректность, которая как и все в этом мире должна знать меру, чтобы не превратиться в инструмент неоправданного насилия и глупости. Нет в этом мире социальных истин ничего абсолютно положительного или отрицательного. Или говоря языком банальности все хорошо или плохо в меру. Каждый должен знать, какова должна быть правильная реакция в обществе на чужое несчастие. Конечно, как и правильная американская улыбка может по принципу обратной связи добавлять оптимизма ее носителю, такое корректное сострадание и, добавим, корректное страдание по тому же принципу обратной связи может влиять на сущностное восприятие чужого и собственного не сразу осознаваемого горя, но это если и бывает, то все равно часто находится на грани имитации. Тот эффект, который автор описывает в Лурде, он сугубо религиозный, а сам пример по своему посылу очень русский. Русский по традиции стремится к чувствам настоящим, чувствам истинным, и первое из них это истинное сострадание. То, что называют достоевщиной, толстовщиной и что считается русским особым стремлением к истине, в нашем случае истинности. Но даже это стремление должно знать меру. Юродивость вовсе не норма жизни. Но я опять отвлекся. В Лурде множество людей сразу настроено одинаково, а именно, они приезжают просить у Бога, для них актуален религиозный посыл, грубо говоря они предметно и одновременно погружены в этическое учение библии и в этом соответствующем настроении возникает истинное сострадание ближнему, а свои страдания соизмеряются с чужими. То есть для массового эффекта обучения состраданию должна быть создана соответствующая атмосфера и проведена соответствующая предварительная идеологическая работа и эта работа не обязательно должна иметь религиозную основу, но опираться на те же этические ценности. Сейчас пример светской идеологии сострадания это разнообразные движения волонтеров. Но там несколько иной аспект сострадания. Деятельное участие вместо абстрактного переживания сострадания как приятного чувства собственного катарсиса любви к ближнему. Кто-то ищет пропавших людей, кто-то помогает престарелым и т.д. Здесь я прерву свое рецептное описание и закончу учить жизни, поскольку ход дальнейших рассуждений вполне прозрачен.
Я хочу остановиться на не очень явной цели сострадания в России. Когда-то в Известиях в колонке “Мнений” был любопытный автор, философ по специальности. На аватарке он с насмешкой и вызовом курил сигарету. По иронии или, наоборот, закономерности судьбы он умер, насколько я помню, от рака легких. Б. Межуев, тогда замглавред “Известий”, навещал его перед смертью. Так вот у него была интересная тема кандидатской, связанная с фиксацией момента смерти человека, грани между жизнью и смертью. А в “Мнениях”, если обобщить его творчество, он писал об искаженном сознании либеральной общественности, которое основывалось на какой-то особой легковесности и эйфористичности этого сознания, пусть мне и подчеркивают это как неправильный термин. Действительно, в то время наша либобщественность представлялось как сообщество людей обкурившееся каким-то особым видом марихуаны. И тогда под впечатлением статей этого человека и его странной философской специализации я в стандартной рецептной манере писал на форуме, что в нашей жизни не хватает того, что называют мементо мори для лечения молодого опьянения жизнью, которая кажется вечным удовольствием. Тот недостаток давно исправлен. Некрологов хватает и сопереживания смертям, иногда чрезмерное, через хайп, популярных личностей предостаточно. И тренд общественного сознания тоже изменился, общество стало не в пример трезвее. Я уверен, что это вещи взаимосвязанные. Поэтому сострадание имеет отношение к культуре мементо мори как к культуре отрицающей чрезмерную легкость бытия, к культуре ответственности перед собой, своей жизнью, которая отрицает эгоизм и нахрапистое страстное “дай-дай” здесь и сейчас. Культура сострадания делает общество серьезнее, от этого и берет начало консерватизм. Именно поэтому он и кажется более скучным для тех, кто играет, для плейбойгел.