Борец за исторический идеализм

О Свете Лурье я впервые услышал от покойного Вадима Леонидовича Цымбурского, который меня и познакомил с ней, кажется, в начале лета 2000 года. Я тогда вернулся из Америки, где пробыл на стажировке около года.

И вернулся я в совсем иную страну.

Во-первых, это была страна, пережившая дефолт, шок от дефолта и постепенное, медленное возвращение к нормальной жизни. Многие старые виды деятельности обесценились, многие репутации оказались под вопросом, многие позиции пошатнулись.

Во-вторых, вошел в моду Интернет, появились новые электронные СМИ, впервые стало популярным слово «блоггер». Сразу несколько десятков раскрученных имен, которые и сегодня на слуху, вышли на сцену.

Наконец, в-третьих, и это самое важное для нас, резко поднялись ставки молодых патриотически мыслящих интеллектуалов, более того, возник какой-то новый вид «патриотизма» – интеллектуально насыщенный, стилистически острый, технологически продвинутый – и сразу стало ясно, что «патриоты» такого рода смогут стать лидерами нового, только только выходящего на передний край истории поколения.

Светлана Лурье казалась человеком вот этой новой патриотической генерации, которую я потом назвал «политическим поколением». Я и встретил ее впервые в старом здании Института философии, куда меня привел Цымбурский, где ее сопровождали Егор Холмогоров и Константин Крылов, имен которых до этого дня я, к стыду своему, даже не слышал. О Светлане Лурье я к тому времени слышал уже довольно много – и от самого Цымбурского, восторженно относившемся к ее работам о «культурных кодах» империи, и на кафедре культурологии МГПУ, где я работал. Она была к тому времени уже известнейшим этнологом, автором знаменитого учебного пособия «Историческая этнология» и признанным социологом. В этом смысле ее публицистическая активность казалась чем-то выбивающимся из общего ряда. Тем не менее та эпоха еще умела ценить нестандартных людей, из коих Цымбурский и Светлана, наверное, лидировали по критерию нестандартности.

Патриотизм нашего поколения очень быстро осознал свое место в обществе, но и  свою весьма ограниченную роль в качестве независимого общественного течения. Очень быстро и легко с него сошла старая идеалистическая  оболочка и вышел наружу голый прагматизм, а часто еще и расчетливый эгоизм. Речь не идет только об эгоизме личном, но в первую очередь национальном. Наш национализм очень быстро превратился в философию голого материального интереса – «Что выгодно для нас, русских, то и хорошо». Света, как известно, была жестким противником этой трансформации, по поводу которой она высказывалась со всей возможной жесткостью и бескомпромиссностью.

Если попытаться в двух словах выразить содержание мировоззренческого и научного кредо Светланы Лурье, то оно звучало бы примерно так: исторический идеализм. Я бы ни в коем случае не сопоставлял бы этот комплекс воззрений с концепцией Льва Гумилева. Гумилев был материалист, виталист, философ жизни, для него этнос был в первую очередь явлением биологическим, обусловленным системными факторами биосферы Земли.

Светлана Лурье была ярко выраженным идеалистом, не только в смысле горячей приверженности православию, но и в плане философии истории. Для нее главное в этносе, вообще главное в любой социально-исторической общности была ее религиозная составляющая, то что можно назвать традицией, религиозно обусловленными кодами поведения. Этой идеалистической жесткостью и объясняются ее известные резкие слова о русских, о том, что их, как, впрочем, и любой другой этнос невозможно уважать как чисто биологический материал. Вне традиции, вне религиозных оснований любой этнос лишен исторического смысла. Вот корень идей Светланы Лурье, наверное, самого выдающегося исторического идеалиста нашего прагматического времени.

Такой жесткий идеалист, каким была Света, очень удобен для материалистов разнообразных сортов, когда он невольно служит их прагматическим интересам. И он же становится крайне неудобен и крайне неприятен, когда этим интересам он служить отказывается. Мы все видели это в конце прошлого года, когда националисты развернули в Сети кампанию травли Светланы Лурье за ее якобы «русофобию» и армянофильство. Потом некоторые опытные люди мне говорили, что в лице Светы ругали другую, гораздо более влиятельную даму, которая чем-то там провинилась перед невидимыми миру заказчиками. Но дама была хоть и провинившаяся, но тем не менее высокопоставленная и могла нешуточно ответить, а Света никому и ничем не была опасна, кроме силы своих идей и аналитической точности своих высказываний. Поэтому ее и выбрали в качестве заместительной жертвы. Ну что ж не худшая роль для убежденного идеалиста и верующего христианина.

Проблема со взглядами Светланы Лурье состояла в том, что при всем своем идеализме она оставалась очень трезвым аналитиком российской и международной внешней политики. По своему это даже было довольно парадоксально и при этом удивительно глубоко: Светлана Лурье считала, что подлинно успешной во внешней политике может быть та держава, что остается верной императивам своей религиозной традиции. Этот вывод она, например, доказывала в одной из лучших своих статей ссылкой на успехи постсоветской Польши, которая, использовав религиозный аспект своей политической идентичности, смогла найти общий язык на этом основании с республиканской, то есть бушевской и трампистской, Америкой, и выгодно противопоставить себя секулярной «старой Европе».

Увы, я тоже не был готов во всем следовать такому бескомпромиссному идеализму. Я не видел ничего особо хорошего в республиканской правой Америке, ни трамповской, ни в особенности бушевской. Никакие «крестовые походы» против ислама, никакие протестантские эсхатологические мифы меня совсем не прельщали, и, честно говоря, прагматический реализм во внешней политике мне нравился больше идеологического сектантства. Мне казалось, что в современном либерализме такого байденовского толка больше идеализма, чем в стремлении правых республиканцев прикрыть свои материальные интересы высокой религиозной риторикой. Это отношение к неоконсерватизму и протестантскому антиисламизму было предметом моих споров со Светой, которые я вел примерно с 2003 года, со времени войны в Ираке.

Но потом нас стало сближать что-то большее, чем внешняя политика. Она была постоянным участником практически всех сетевых и печатных проектов, которые мне доводилось вести – от АПН до «Известий» и Терра Америки. Но в особенности она полюбила наш сайт «Русская idea», которому помогала и финансово, и безвозмездными публикациями. Она стала одним из самых частых и самых любимых наших авторов. Ее узнали и открыли и наши друзья в США, которые также признали ее искренний христианский пафос и глубокое проникновение в суть современных событий.

В уходе Светы, конечно, есть что-то символическое и что-то роковое. Таких людей с трудом терпит всякая земля, потому что есть в таких людях что-то не совсем земное. Они идеалисты не потому что видят мир лучше, чем он есть. Они просто стараются найти в мире лучшее, что в нем есть. И когда это лучшее мир окончательно покидает, они часто покидают мир вместе с ним.

Как и автор этих строк, она могла с горечью убедиться, что то поколение патриотов, вместе с которым она вошла на арену российской политической публицистики, оказалось в плену у самого грубого, самого циничного позитивизма, который, правда, уже перестал рядиться как в либеральные, так и в «православные» одежды. После долгой войны с либеральным секуляризмом  она начала новую войну с животным «национализмом» во имя христианства и того, что она сама называла «православной империей». Но переломить новую, столь же вредную тенденцию она уже не смогла. Для этого было нужно воспитание уже нового поколения, которое могло бы поставить религиозный выбор выше политического интереса. Думаю, для людей этого будущего – «религиозного» – поколения имя Светланы Лурье окажется одним из самых авторитетных.