Рубрики
Статьи

Цивилизационная геополитика Вадима Цымбурского

Труды Цымбурского, его интеллектуальные прозрения, и призваны помочь отвратить нашу страну и, прежде всего, правящий ее слой от возобновления вредных, бессмысленных, противоречащих национально-государственным интересам попыток продолжить политику «похищения Европы», а с середины 1980-х годов – «похищения Запада», в том или ином виде

РI: Статья нашего постоянного автора и члена редакционного совета сайта «Русская idea» Станислава Хатунцева, которую мы представляем вниманию наших читателей, является послесловием к изданной в 2016 году при содействии фонда ИСЭПИ незавершенной диссертации Вадима Цымбурского «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков». Цымбурского можно назвать родоначальником целой школы русской общественно-политической мысли, которую можно с некоторой долей условности назвать «консервативной». Можно ли говорить всерьез о школах мысли в наше время, когда каждый сверчок норовит приватизировать свой «шесток», превратить его в свой индивидуальный ресурс и снимать с него системную ренту? Так Александр Дугин долгое время пытался доказать, что он единственный в России геополитик, равно как и Алексей Навальный упорно борется за статус единственного последовательного оппозиционера. В таких условиях трудно создать школу мысли, но, кажется, Вадиму Цымбурского это удалось.

Воронежский историк Станислав Хатунцев в строгом смысле слова – не столько ученик автора концепции «Острова России», сколько его внимательный и вежливый оппонент и соавтор: ключевой термин этой концепции – «Великий Лимитроф» – принадлежит именно ему. Тем интереснее узнать мнение Станислава Витальевича о том, в какой мере может измениться наше представление о геополитической концепции ученого после публикации его основного труда в области политической науки.

***

Вадим Цымбурский любил называть себя «политическим писателем». Это был крупный филолог-«классик», культурфилософ, мыслитель, автор глубоких и серьезных работ в различных областях интеллектуального дискурса, прежде всего – в сфере геополитики. На ниве геополитики Цымбурский снискал негромкую[1], но прочную славу «русского Хантингтона». Труды его известны не только узким специалистам; в последнее десятилетие они собираются и переиздаются солидными сборниками[2]. Помимо них, к читателям приходят ранее не публиковавшиеся произведения этого автора. Думаю, что всякий российский гуманитарий, претендующий на «продвинутость», должен быть знаком с ними или как минимум с теми идеями, которые выдвигал Цымбурский.

К настоящему времени вышла лишь одна специальная работа монографического характера, посвященная исследованию его творчества. Она принадлежит перу Бориса Межуева[3].

Докторская диссертация В.Л. Цымбурского, о которой пойдет речь далее, посвящена истории российской геополитической мысли. Она не была не только опубликована, но даже не была закончена. Тем не менее, эта работа – важная и очень интересная часть творческого наследия «русского Хантингтона». Она показывает те его стороны, которые до сих пор не были известны читающей публике.

Этот незавершенный труд является для нас новой демонстрацией грандиозной эрудиции почившего в 2009 г. мыслителя. Помимо массы русскоязычных изданий, Цымбурский перелопатил огромный массив литературы по геополитике на всех языках, на которых читал, ссылался на работы, вышедшие на английском, немецком, французском и итальянском (как и его оппонент, а иногда антипод в этой сфере с начала 90-х годов – Александр Дугин).

Прежде всего, Цымбурский дает в диссертации собственное видение геополитики, этой «героини с тысячей лиц».

По его словам, геополитика порождена евроатлантическим империализмом, но порождена как одна из программ преодоления и изживания этого империализма в той его форме, в которой он выступал до Второй мировой войны.

Геополитика имитирует процесс принятия политических решений, а иногда непосредственно включается в этот процесс, причем классическая геополитика с прямой выработкой целей для политики, скорее, была ее компонентом, нежели академическим изучением.

Ее правота виделась Цымбурскому в том, что она предрекала и планировала утверждение географически связанных Больших Пространств, выступающих внутри себя как экономические союзы и сообщества безопасности, т.е. в качестве наиболее крупных величин международной жизни взамен клочковатых сепаратных империй, созданных политическими нациями Запада.

Мыслитель хотел разобраться – каковы отношения геополитики с политической географией, глобалистикой, дисциплинами, изучающими международную политику и т.д., проявил себя в качестве теоретика геополитики как таковой, т.е. предложил и обосновал свое понимание того, что же представляет собою геополитика.

При этом Цымбурский исходил из ее классической традиционной трактовки, отождествляющей «гео-» в слове «геополитика» с «пространством» и «географией». Он считал, что именно такое восприятие стоит за наблюдаемым интересом к геополитике в нашей стране. Сама же данная дисциплина была для него «политическим искусством», трактуемым весьма широко – как «мастерство» и «умение».

Вообще понятие «искусство» (как, например, искусство «наложения… еще не вполне проясненных для общества кратко- и среднесрочных требований на тысячелетние культурно-географические и физико-географические ландшафты») – одно из наиболее часто употреблявшихся Цымбурским понятий в сфере геополитики.

Он выработал характерно «авторский», органичный для него термин «геополитическая имагинация». Геополитическая имагинация – построение картины мира из политически заряженных географических образов, т.е. проникнутых отношениями кооперации, противоборства, гегемонии, подчинения и т.д. В ней геополитика выступает уже искусством как таковым – мышлением при помощи образов и систем образов, внушаемых обществу. Собственно, Цымбурский и выстраивал свою персональную геополитику именно как искусство – «искусство вместо лысенковщины»: искусство мировидения, создания «стратегических» картин, непревзойденным мастером которого и являлся.

Итак, геополитика по Цымбурскому предполагает выработку насыщенных политическим содержанием географических образов и восприятие мира в этого рода образах. Она ищет способы превращения географических структур в политические, в том числе – в государства. Вместе с тем, ее предметом может быть политическая расчистка пространств для новых построений, в частности – переработка государств в открытые переделам населенные территории.

Интересны и нетривиальны другие оценки и наблюдения мыслителя, нередко передаваемые в афористически-«ницшеанских» формах. Так, по словам Цымбурского, «науке присуща “воля к истине”, а геополитике как роду деятельности – “воля к творчеству”».

Ключевой категорией геополитики служило для него географическое явление. Именно на нее она, как мировидение, опирается. Частное проявление данной категории – гроссраум, одновременно, наряду с «жизненным пространством народа», «Сушей» и «Морем» выступающий частным случаем феноменов, названных Цымбурским (по-видимому, в честь Карла Хаусхофера и всей немецкой «философии жизни») «Большими Формами Жизни».

Нельзя не согласиться с ним в том, что сущностное свойство геополитики – проектность. Здесь Цымбурский солидарен с именитым критиком данной дисциплины Евгением Тарле, который высказался по поводу геополитики незадолго до того, как его наблюдение стало подкрепляться действиями на международной арене пронизанного геополитическими токами «Третьего рейха».

Поэтому последовательно и органично заключение Цымбурского о том, что природа геополитики – в конструктивистском подходе к географии человеческих сообществ. Причем геополитика, по его мнению, не только планирует, но и исследует мир – исследует в целях проектирования, зачастую – через его посредство. Один из главных фокусов геополитики ­виделся ему в изучении перспектив конструирования Больших Пространств, «новых целостностей, в которые входят “кубиками” страны с их народами, почвой, хозяйством».

Тем не менее, важнейшая, по мнению мыслителя, фокусировка геополитики – этатистская. Данная дисциплина обязана служить государству, прояснять его требования, быть «пространственным самосознанием» государства.

Незаконченная работа Цымбурского – серьезный вклад в изучение истории геополитических идей и концепций, геополитической мысли в целом, причем не только отечественной, но и мировой.

Именно на ее страницах «русский Хантингтон» обнаруживает, что гипотеза столкновения цивилизаций Хантингтона американского восходит к «геополитике панидей»[4] К. Хаусхофера образца 1931 г., который, в свою очередь, близок к доктрине «государств-материков», разработанной в 1927 г. евразийцем К.А. Чхеидзе, тогда как концепция евроазиатского и североамериканского приморья-римленда как инкубатора держав – «мировых господ» впервые была выдвинута в 1916 г. великим русским географом В.П. Семеновым-Тян-Шанским и лишь в 1942 г., независимо от него заморским «талассократом» Н. Спайкменом[5].

В то же время, история геополитической мысли открывает истоки некоторых идей самого Цымбурского. В связи с этим необходимо вспомнить статью Хэлфорда Маккиндера 1943 г. «The Round World and the Winning of the Peace», которая пропагандировала кооперацию стран Северной Атлантики, лежащих по обе стороны океана, с СССР – держателем хартленда. Цымбурский в 2006 г. опубликовал свой перевод этой работы на русский язык, он на нее нередко ссылается, в том числе – и в своей незаконченной диссертации. Не в этой ли статье – корни его концепции «Великого кольца» демократий Севера, сформулированной им на рубеже 1980-х – 1990-х годов?

Нельзя не оценить предложение Цымбурского выделить в рамках политологии отрасль, изучающую геополитику, которую он предлагал назвать геополитологией. Связь между геополитикой и геополитологией виделась ему подобием связи, соединившей, по К.Г. Юнгу, алхимию с глубинной (аналитической) психологией ХХ в. От геополитологии он ждал «раскрытия интеллектуальных, духовных структур, проявляющихся в геополитическом проектировании».

Юнг, Хаусхофер, «философия жизни», причем не столько «безумный Фридрих» (Ницше), сколько «божественный[6] Освальд» (Шпенглер), – эти имена и явления очерчивают далеко не полный ряд симпатий и глубоких влюбленностей В.Л. Цымбурского в сфере немецкой мысли. Все они, даже не будучи прямо связанными с геополитикой, так или иначе сказались на его геополитических штудиях.

Новаторским, оригинально-авторским является подход Цымбурского к истории отечественной геополитической мысли. Он стремился обосновать такую методологию анализа геополитических исканий в России XVIII–XX вв., которая, сочетая черты проблемного и хронологического подходов, была бы свободна от эклектики и пороков, вредящих каждому из этих принципов, взятому по отдельности. Согласно Цымбурскому, данная методология родственна методу Светланы Лурье, «просвечивающей» геополитику «культурной темой» – подобно тому, как легкие просвечивают рентгеном.

Мыслитель предложил систематизировать историю нашей геополитики на основе своей концепции стратегических циклов внешней, в том числе – военной политики цивилизационного тандема «Европа-Россия». Выявляемая Цымбурским череда ходов и фаз данных циклов[7] – основа для естественной, а не произвольно привносимой периодизации российских геополитических конструкций и изысканий.

Ограниченность такого подхода – в том, что существованию самого этого тандема мыслитель отводил время с начала ХVIII (эпоха Северной войны) до конца ХХ века (распад СССР). Будущее выше обозначенной цивилизационной пары рисовалось ему в перспективе бракоразводного процесса.

Мыслитель прослеживал приметы «затяжного» четвертого хода выводимого им последнего стратегического цикла в событиях 1980-х – 1990-х годов, однако «третья евразийская интермедия», которая должна была его завершить, виделась Цымбурскому не более чем актуальной возможностью, впрочем, проступающей ясно. Осуществится ли эта возможность и в какой из версий – зависит от российского руководства начала ΧΧΙ в. К счастью, данное предположение мыслителя всё еще актуально.

Поэтому методология Цымбурского максимально органична для изучения геополитических идей петербургского и, по его собственной изящной терминологии, «большевистско-второмосковского» периодов – будучи, собственно говоря, для того и созданной; но она принципиально неприменима к доимперской истории нашей геополитической мысли. Пригодность же «модели Цымбурского» к исследованию современного этапа ее развития является предметом для обсуждений.

К традиции российской геополитической мысли автор диссертации, в соответствии со своим пониманием геополитики, относил тексты политического, историософского, географического и всяческих иных жанров, которые обладали проектным характером и выстраивали картину мира из политизированных пространственно-географических образов, закладывая в нее программу действий, прежде всего – для государственной власти.

Он нашел интересное и вполне логичное объяснение тому, что в истории отечественной геополитики философы и литераторы явно занимают большее место, нежели на Западе. По мнению Цымбурского, дело в том, что проекты Большого Пространства России, как правило, выступают символами ее цивилизационного самоопределения, причем физическая география, включаемая в такие проекты, обретает нагрузку цивилизационных сверхсмыслов. Поэтому «естественникам» с «прагматиками» – географам, военным, политикам – приходится потесниться, давая место «гуманитариям» и «идеалистам».

Подобный, но лишь на первый взгляд, феномен наблюдается в странах российско-европейского междумирья. Там, однако же, по иным причинам, отличающимся от российских причин рассмотренного выше явления так же, как «второе издание крепостничества» к востоку от Эльбы отличается от крепостного права в нашем отечестве, проектно-геополитическая мысль находится в еще большей зависимости от идеологии и сверхсмыслов, закладываемых в нее религиозными деятелями и гуманитарной интеллигенцией, из среды которых, кстати говоря, выходит масса политиков. Благодаря этому часть постсоциалистической Восточной Европы время от времени рискует превратиться в «Европу сточную», подобно нынешней Украине.

Вскрывает В.Л. Цымбурский и «ползучий», хотя, в данном конкретном случае, остаточный европоцентризм российской картины мира. Он замечает, что «в сегодняшнем русском словаре средиземноморский “Ближний Восток” остается рудиментом … мистифицирующего словоупотребления, отождествлявшего российский взгляд на мировую карту со взглядом из Европы», что в свое время, по мнению исследователя, камуфлировало то положение, в котором «Восточный вопрос» был для Российской империи частью «вопроса Западного». По его словам, уже при Николае I «Восточный вопрос» зазвучал как вопрос «русской гегемонии над восточным центром романо-германской Европы, а через него и над этой цивилизацией в целом».

Недописанная работа Цымбурского таит немало загадок. Так, есть в ней намек на то, что мыслитель изменил свой взгляд на «евразийскую интермедию» – пятый событийный ход в каждом из выводимых им циклов взаимоотношений в системе «Европа-Россия» XVIII–ХХ вв., однако как именно стал он воспринимать этот ход – осталось совершенно неясным.

Здесь следует отметить, что Цымбурский в той или иной степени был сторонником цикло-ритмического подхода к истории, что для него, как истинного историософа, учитывая широкую распространенность в историософии циклических схем, было не удивительно, а вполне закономерно. Так, помимо цикличности взаимоотношений в цивилизационной паре «Европа-Россия», он писал о внутреннем милитаристском ритме собственно европейской системы, ныне превратившейся в евроатлантическую. Цымбурский упоминает об этом ритме на страницах рассматриваемой нами работы, в которую он включил в переработанном виде в качестве отдельных параграфов ранее написанные им труды[8].

По всей вероятности, указанием на один из важных источников генезиса идеи СВЦ является ссылка Цымбурского в его небольшом трактате «Народы между цивилизациями» на эссе «О бедствиях и убожестве малых восточноевропейских государств» известного венгерского публициста и политолога И. Бибо (1911–1979)[9], которое он читал в немецком переводе, изданном в 1992 г. В этой работе 1946 г., очень убедительно подтверждающей мысль о лимитрофном, межцивилизационном характере тех этнокультурных пространств, рассмотрению которых она посвящена, и дающей множество аргументов в пользу именно такой точки зрения, имеются страницы, как бы иллюстрирующие труды Цымбурского конца прошлого века о сверхдлинных ритмах милитарной активности[10]. Они вполне могли послужить отправным моментом для формирования его концепции СВЦ.

Показательно, что на этих самых страницах Иштван Бибо активно ссылается на итальянского историка и теоретика международных отношений Гульельмо Ферреро, труды которого, помимо прочего, освещают военную историю Европы и формирование Венской системы[11]. С ним Бибо был знаком лично благодаря учебе в Женеве в первой половине 1930-х годов. Ферреро оказал особенно заметное влияние на идейное и профессиональное становление венгерского интеллектуала[12]. Таким образом, сам он к идеям, которые впоследствии развил «русский Хантингтон», по-видимому, пришел во многом благодаря знакомству с трудами Г. Ферреро. Да и Цымбурский был наверняка знаком с ними уже без посредничества опального в своей стране Бибо: сочинения Ферреро обязан знать каждый уважающий себя историк античности и филолог-«классик».

Связь концепции СВЦ с работами И. Бибо и Г. Ферреро всего лишь предположительна, да и переоценивать ее, даже если она действительно существует, ни в коем случае не резон. В то же время, склонность Цымбурского к использованию в своих метаисторических штудиях циклической парадигмы имеет абсолютно прямые источники и аналоги в творчестве Освальда Шпенглера.

Согласно Цымбурскому, аппарат его теории стратегических циклов позволяет представить внешнеполитическую историю России в XVIII–XX вв. в виде матрицы, где каждая строчка изображает последовательность сменяющихся ходов в каком-либо из трех выделявшихся мыслителем циклов. В диссертации он писал о таблице, в столбцах которой размещаются их событийно и геоидеологически изоморфные фазы. Так, эпохе 1726–1811 гг. в других двух циклах соответствуют участие России в Антанте и время действия пакта Молотова-Риббентропа. По словам мыслителя, «матрица стратегических циклов создает реальную основу для сравнительного анализа идей, проектов, доктрин, головокружительно контрастирующих по способам их подачи и обоснования сообразно с антуражем эпох и предпочтениями авторов, но обнаруживающих гомологичность с точки зрения их места в протекании циклов – независимо от того, совершалось ли это протекание под знаком Третьего Рима или Третьего Интернационала. Такая матрица несет в себе новую исследовательскую программу для политической и философской науки, давая и той, и другой в руки методологический инструмент, при помощи которого воссоздается историческая морфология российской геополитической мысли». Но это же прямая перекличка – естественно, по формам, идеям и их возможному воплощению, со знаменитыми таблицами морфологии истории из первого тома шпенглеровского «Заката Европы», в которых сравниваются «одновременные» культурные, религиозные, политические и другие явления, принадлежащие различным эпохам и обществам, разделенным тысячами километров географического пространства![13]

Благодаря этому поразительному и красноречивейшему примеру Цымбурского можно называть не только «русским Хантингтоном», но и, в известных отношениях, «русским Шпенглером».

Россию доимперского периода XVI–XVII вв. Цымбурский рассматривает в соответствии с моделями Ф.М. Достоевского и И.С. Аксакова как остров, восставший из окраинных, азиатских, тюрко-монгольских пространств, – остров, который поднялся над этими пространствами и установил над ними цивилизационную сакральную вертикаль. Таким образом, цивилизация как таковая трактуется мыслителем как надстройка над тем или иным этнокультурным базисом, имеющим свою конкретную географию. Цивилизация на каждом из этих базисов может быть не одна, ее можно и поменять. Гораздо труднее сменить этнокультурную основу, вовсе невозможно – географическую. С последним следует согласиться, но с мнением, что цивилизация – надстройка, сходная со сменной кассетой бритвенного прибора, солидаризироваться мне лично сложно.

В представлении о природе цивилизаций у Цымбурского преобладает геополитический в его собственном понимании, т.е. проективно-конструктивистский подход, в каком-то смысле родственный подходу И.В. Мичурина и Т.Д. Лысенко к растениеводству.

На мой взгляд, цивилизационная принадлежность для каждого человеческого сообщества, располагающегося в конкретном географическом пространстве, так же неизменна, как расово-генетическая принадлежность отдельно взятого индивида. Можно, ценой огромных затрат, высветлить свою кожу (привет Майклу Джексону), но это не сделает вас представителем того антропологического типа, под который вы хотите подделаться. Вместо этого вы станете чем-то вроде «белой вороны», разбалансируете свой организм, разрушите его врожденные защитные механизмы и умрете намного раньше своих не столь эксцентричных сверстников[14].

Не являясь сторонником сугубо «религиозной» маркировки цивилизаций, я признаю важность для каждой из них духовно-идеологических стержней, которые Цымбурский называл «сакральными вертикалями», однако горячо отстаиваю именно «географический» характер цивилизационного самоопределения.

Для меня цивилизации суть геокультурные сообщества, возникшие и функционирующие в рамках того или иного из примерно десятка существующих на нашей планете «месторазвитий» – «географических индивидов». Данные сообщества проходят несколько формационных (поколенческих) циклов, каждый из которых длится два – два с половиной тысячелетия. При этом глубоко трансформируется их культура, в том числе религиозная ее составляющая, но цивилизационная идентичность таких сообществ (в отличие от их собственно культурной, этнической и других идентичностей) остается прежней. Так, например, как были Франция – частью европейской цивилизации, провинция Хубей – частью восточноазиатской, Персида – афразийской, Раджастан – южноазиатской, степи между Уралом и Волгой – российско-евразийской цивилизаций в античную эру, – так они и остались частями соответствующих культурно-исторических миров в эпоху современной формации, которая пришла на место античной в V–VII вв. н.э. Цивилизационную идентичность можно назвать макроидентичностью – в отличие от различного рода мезо- и микроидентичностей.

Иными словами, никакой смены цивилизаций на землях Евразии, вошедших в XVI–XVII столетиях в «российский проект», не произошло; Цымбурский и сам пишет об «окраинных, тюрко-монгольских, азиатских пространствах», т.е. о лимбовых и лимитрофных землях, цивилизационная идентичность которых в большей или же меньшей степени спорна и размыта, а также о поясе «внутреннего лимитрофа» нашего культурно-исторического мира. В этот период для них наступил лишь новый этап нынешнего формационного цикла, тогда как цивилизационная принадлежность этих регионов осталась прежней.

Постулируя существование в ХVIII–ХХ веках европейско-российского тандема, Цымбурский рассматривал Россию как элемент этой ритмически пульсирующей системы – цивилизацию-спутник западного сообщества. Второй ее элемент – собственно европейский мир с его, по выражению этого интеллектуала, «имманентной глубинной биполярностью».

По мнению мыслителя, в отношениях России и Запада этого периода обнаруживается тип цикличности, не имеющий прямых аналогов не только в истории прочих мировых регионов, но и в собственно российской истории вплоть до первой четверти XVIII в., когда, согласно Цымбурскому, данная цикличность сложилась. С его точки зрения, переход при Иване IV от завоевания приволжских татарских царств к Ливонской войне, история Смутного времени и преодоления оного никак не вписываются в обрисованную им пятиходовую фабулу.

На мой взгляд, эпоху с начала Ливонской войны до конца правления Петра I (1558–1725 гг.), после которой как раз и стартуют «циклы Цымбурского», следует рассматривать как своего рода предшественницу циклических движений в системе взаимоотношений «Россия-Запад», которые описывались мыслителем. Она несет в себе – в «мягких», незаконченных формах – многие элементы военно-политических ходов, увиденных Вадимом Цымбурским.

Согласно его концепции, вмешательство России в континентальный баланс ведет к ответной силовой реакции европейских акторов, объединенных в некую коалицию. И именно ее мы и видим в интервенции польских и шведских армий сначала на заключительном этапе Ливонской войны, затем – в эпоху Смутного времени. Эти интервенции разделены частичным реваншем русских над шведами и зафиксировавшим его Тявзинским миром 1595 г., «смазавшими» фазу европейского вторжения в Россию и разделившими ее на два хронологических этапа.

Встречный контрход России, который в «цикле Цымбурского» следует за интервенцией Европы, мы также наблюдаем в эту эпоху. И он, как и сама интервенция, двухэтапен. Составляют его малоудачная Смоленская война 1632–1634 гг. и гораздо более успешная война русско-польская 1654–1667 гг. Отметим, что в последнюю оказались вовлечены и шведские короли, благодаря чему она превратилась в тройное противоборство друг с другом России, Речи Посполитой и Швеции. В конечном итоге Московское государство продвинулось на запад до берегов Днепра и получило Киев, но отнюдь не установило своей гегемонии над Литвой и Польшей, тем более – над территориями бывшей Ливонии.

Эти задачи Россия попыталась решить в эпоху Петра Великого, вступив в затяжную Северную войну, из которой вышла победительницей и приобрела статус мощнейшей державы северо-восточной периферии Европы.

Учитывая «рыхлость», частичность, разорванность и незавершенность ходов, постулируемых В.Л. Цымбурским для циклов отношений России и Запада в XVIII–XX вв., предлагаю обозначить период 1558–1725 гг. в русско-европейской политике как «протоцикл Цымбурского».

Кстати говоря, новым шагом в развитии концепции циклов, сделанным мыслителем в диссертации, стало разделение четырехтактников европейских игр России (ходы А–D) на две симметричные двухходовки – А–В и С–D, а также их детальное описание.

Кроме того, на страницах диисертации было отмечено, что конец евразийских интермедий, которые завершают циклы, не всегда обусловлен их имманентным исчерпанием и тупиком. «Провал в Азии» может как наблюдаться (например, в случае русско-японской войны 1904–1905 гг.), так и отсутствовать: ничего подобного мы не видим в конце 1930-х. Евразийская интермедия способна не только терпеть кризис, но и прерываться простым волевым решением руководства России при возникновении благоприятных конъюнктур на западном направлении. В то же время, «западнические» геостратегические ходы разыгрывались Россией неукоснительно – до своего изживания через катастрофу.

В той же работе Цымбурский высказывает весьма оригинальное мнение по поводу послевоенной тяжбы СССР с Западом за преимущественное влияние в арабском мире. Согласно мыслителю, она стала своеобразным продолжением старого «Восточного вопроса». А поскольку политику России в «Восточном вопросе» он считал одним из направлений практики «похищения Европы», можно утверждать, что политика СССР на Ближнем Востоке с 1950-х годов также была в его глазах частью политики «похищения Европы» – уже советской Россией.

Ялтинскую систему Цымбурский совершенно справедливо расценил как второй реальный «европейский максимум» российской геостратегии со времен Николая I. Здесь с мыслителем можно лишь солидаризироваться.

Благодаря подходу, примененному Цымбурским, в диссертации показана закономерность возникновения русского, прежде всего сибирского, областничества именно во время так называемой первой «евразийской эпохи» России. Оно сформировалось в самом ее начале, между Парижским миром и Берлинским конгрессом (1856–1878 гг.). К появлению областничества вела внутренняя логика того этапа цикла-«пятиходовки», той фазы сжатия, несущей в себе потенциал «евразийского поворота», в которую после поражения в Севастопольской войне вступила наша страна.

Мыслитель обратил внимание на то, что Данко и Платон сибирских областников, Г.Н. Потанин, рассматривал проблемы капитализма и проблемы империи с позиции отношения центров и опустошаемых, «высасываемых» ими окрестностей. И совершенно справедливо заключил, что такой подход предвосхитил построения «миросистемников» и неомарксистской географии ХХ века. Они весьма продуктивны, обладают серьезной эвристической силой и в настоящее время имеют мощный интеллектуальный локомотив в лице Иммануила Валлерстайна.

Крайне актуальны слова Цымбурского о том, что «отступление из Европы, пафос “сосредоточения” … лозунг национальных интересов как “трубный глас почти изоляционизма”, и встречное повышение массового интереса к внутренней геополитике … к опросам самоуправления и федерализации, возрастающее внимание к зауральскому сибирскому массиву, споры о его будущем и его значении в русской истории, переходящие в революционные планы … вся эта констелляция ярко характеризует фазу “сжатия” России после “европейского максимума” (фаза D) при ее переходе в собственно евразийскую интермедию, а в какой-то мере и последнюю в ее развертывании, переплетаясь с попытками созидания российского пространства вне Европы».

Кажется, что сказано это не о временах правления Александра II, а о России после 1991 г. В самом деле, наступившая вслед за развалом СССР эпоха может стать эпохой «евразийского поворота», которая, с точки зрения исторической морфологии, выстраиваемой Цымбурским, сходна с периодом отечественной истории, начавшимся после Крымской (1-й Восточной) войны. Но она ни в коем случае не должна смениться новым «европохитительским» циклом, которым завершилась «евразийская интермедия» 1856–1905 гг.

Здесь следует отметить, что «провал в Азии», о котором писал Цымбурский, случился лишь потому, что Россия переусердствовала с активностью на Дальнем Востоке. Мало того, что она галопом осваивала Маньчжурию, которая в культурно-историческом отношении существенно ближе к восточно-азиатской, нежели к российской цивилизации и лежит по ту сторону цивилизационного лимеса (полосы земель, разделяющей российское и восточно-азиатское месторазвитие). Ее экспансия распространилась и на Корею, являющуюся неотъемлемой частью дальневосточного культурного мира. Таким образом, Россия, не обладающая западной природой, но управляемая западоцентристской элитой, переняв империалистическую практику, которой в ХIХ – начале ХХ веков следовали все уважающие себя державы Запада – «музыканты» пресловутого «европейского концерта» и Соединенные Штаты, вышла за пределы своей цивилизационно-географической ниши. Тем самым она перешагнула естественный рубеж своей мощи, границу гарантированного геополитического превосходства, после чего русская махина как бы повисла в воздухе. Этим и воспользовалась Ямато, восходящее светило Ост-Азии, действовавшее в своей собственной цивилизационно-географической нише и поддержанное англо-саксонскими недоброжелателями Петербурга – его, в те времена, глобальным соперником Лондоном и региональным конкурентом САСШ.

Типологически сходная ошибка была допущена Россией в Афганистане в 1979–1989 гг. СССР слишком глубоко втянулся в местную свару и вышел за флажки российского цивилизационного лимеса – хребты Гиндукуш, Сафед-Кох, нагорье Хазараджат.

Если когда-нибудь в своей евроазиатской политике Россия опять нырнет под канат цивилизационных границ, то снова станет мишенью для болезненного удара. Нокдауны на Востоке могут, как это произошло в начале прошлого века, направить ее по Старой Смоленской дороге «западопохитительства». И тогда Россия позавидует судьбе «Великой армии» Бонапарта.

Труды Цымбурского, его интеллектуальные прозрения, и призваны помочь отвратить нашу страну и, прежде всего, правящий ее слой от возобновления вредных, бессмысленных, противоречащих национально-государственным интересам попыток продолжить политику «похищения Европы», а с середины 1980-х годов – «похищения Запада», в том или ином виде.

Следует сказать об отношении мыслителя к проблеме продажи Русской Америки в 1867 г., выраженном в рассматриваемой нами работе. Обычно этот шаг объясняют «нерентабельностью» Аляски, невозможностью ее отстоять перед «англо-американским» напором. Солидаризируясь со знатоком истории русско-американских отношений первого столетия существования США Н.Н. Болховитиновым[15], Цымбурский приходит к выводу, что логика продажи Аляски диктовалась потребностями складывающейся евразийской конфликтной системы, ходом так называемой «Большой игры» – широкомасштабного противостояния России с Британией от Балкан до Тихого океана. Это противоборство побуждало не просто «сбросить» Русскую Америку как наиболее уязвимый участок выше обозначенной огромной дуги, но и одновременно создать давление на запад Британской Канады со стороны Штатов. Тем самым укрепив против английских демаршей приморский Дальний Восток, Российская империя развязала себе руки для борьбы в Европе и Азии. Она, по словам канцлера Горчакова, «сосредотачивалась», и одним из направлений этого «сосредоточения» была экспансия в Средней Азии, ставшая наихарактернейшей практикой «евразийской интермедии».

В своей работе он признает самостоятельное значение «натиска на юг» – утверждения России в центральной части евразийского континента в 1860-х – 1880-х гг. «…Если бы речь шла только об угрозе “жемчужине британской короны”, из трех путей через Среднюю Азию, по Каспию или через Иран со стороны Кавказа, естественно было бы по трудности первого пути предпочесть любой из двух последних. На то были и возможности. Иран в 1858 г. возобновляет претензии на Герат, причем шах выступает с проектом русско-иранского договора против Англии». Если бы целью нашей политики было овладеть путем в Индию, то «остается необъясненным – почему был избран не “европейский путь” с опорой на Иран – а многолетнее движение через степи и пустыни», писал русский мыслитель.

При этом он отмечал, что если версия, связывающая среднеазиатскую экспансию России с «порывом к Индии», не объясняет, почему оказался выбран именно этот, столь трудный и проблематичный путь вместо иранского, который, учитывая столкновение интересов шахиншаха с аппетитами «Туманного Альбиона» в Афганистане и на окраинах Индии, а также возможность заключения антибританского союза между Петербургом и Тегераном, был гораздо более легким и перспективным, – то версия, связывающая эти завоевания только с особенностями центрально-азиатской границы империи, не объясняет темпов и интенсивности наступления.

За одновременной деятельностью Славянских комитетов и бурной активностью в Средней Азии, когда за считанное десятилетие три местных государства были завоеваны русской армией, Цымбурский усмотрел единый геоидеологический импульс к конструированию «своего», особого российского пространства из земель, которые обретаются за пределами «коренной Европы» и либо не входят в ее расклад, либо могут быть легко из него изъяты.

Мыслитель ставит очень важный вопрос о причинах контраста между бросковым завоеванием русскими Сибири и медленным до поры до времени выдвижением их в Среднюю Азию, давая на него весьма резонный ответ.

При этом он определяет два «естественных рубежа» России на юге. Согласно Цымбурскому, таковы экологическая граница, опирающаяся на переход лесостепи собственно в ковыльную степь так, чтобы Россия в основном контролировала долины рек Ледовитого океана, и граница по южному горному поясу. Эти варианты соответствуют либо России, противостоящей тюркской Евразии, либо «России-Евразии» в собственном смысле. «Выход России в центрально-азиатскую степь – феномен имперский, тогда как Московское царство прочно противостояло степной Евразии, и границы его были едва ли не более мотивированы, чем любые промежуточные решения в диапазоне между двумя очерченными “естественными” рубежами». Паллиативная и нестойкая разделительная линия в этом интервале – северный край полосы полынных степей – черта, условно отделяющая русифицированный Северный Казахстан от Южного, писал покойный мыслитель.

Очень оригинальны очерки Цымбурского, посвященные геополитическим воззрениям Федора Достоевского и Николая Данилевского. Последнему мыслитель уделил гораздо больше внимания, нежели творцу «Дневника писателя».

Своеобразие Данилевского виделось ему в том, что он, в отличие от Федора Тютчева, Петра Чаадаева и многих других интеллектуалов ХIХ столетия, воспринимал российскую и европейскую цивилизации не как противостоящие друг другу принципы жизни на едином пространстве и организации оного, а как отдельные, конфликтующие на рубежах геокультурные ниши.

Новую постановку вопроса Цымбурский усмотрел в самом заглавии важнейшего труда Данилевского («Россия и Европа»), контрастирующем с названием тютчевского трактата («Россия и Запад»). Если Тютчев рассуждал о «двух Европах», России и Западе, как двух мыслимых проектах единой Европы, то Данилевский видел Россию вне Европы и возлагал на нее миссию создания особого неевропейского политического и цивилизационного пространства, способного потеснить пространство европейское, но отнюдь не стремящегося поглощать последнее как чужеродный России мир.

Данный подход был близок и самому Цымбурскому.

Мыслитель заметил, что «государственная фаза» является основным звеном цивилизационного процесса, которое интересует Данилевского. Поэтому последнего можно было бы назвать «государственником» – тем более что суверенность цивилизации мыслима для него как суверенность исключительно политическая, контроль группы народов, говорящих на близкородственных языках, над пространством, гарантированным от вмешательства представителей прочих цивилизаций. Согласно Цымбурскому, Данилевский имеет в виду то, что позже в Германии назовут суверенным «Большим Пространством». Таким образом, в авторе статьи «Горе победителям!» он распознает одного из предшественников геополитики К. Хаусхофера.

Также Цымбурский указывает на своего рода «цивилизационно»-умственный парадокс. По своему интеллектуальному аппарату антиевропеист Данилевский – типичный европеец третьей четверти ХIХ века, т. е. не мистик, не идеалист-метафизик, а строгий позитивист; как ученый-«естественник», он, в сущности, выступает в качестве материалиста. Данилевский свободен от «средневековых» моделей, стоящих на вооружении у оппонентов-европеистов – старшего, Ф.И. Тютчева, и младшего, В.С. Соловьева, яростного критика идей, изложенных автором «России и Европы».

В некоторых представлениях Данилевского он увидел прообраз тех или иных идей Л.Н. Гумилева. Так, первый, говоря словами Цымбурского, несколько предвосхитил постулат «комплиментарности» автора «Этногенеза и биосферы Земли» – когда написал о «неизведанных глубинах тех племенных симпатий и антипатий, которые составляют как бы исторический инстинкт народов».

С точки зрения Цымбурского, Н.Я. Данилевский определил Россию как «Анти-Европу», одного из членов бинарной системы, другим элементом которой выступает западное сообщество в целом. Она для позднего Данилевского – не просто самобытная цивилизация, но функциональное «иное» западного сообщества. Тем самым он, по мнению мыслителя, вплотную подошел не просто к выводу о миссии России быть противовесом европейскому сообществу как едино-взятому целому, но и к идее существования метасистемы «Европа-Россия». Именно такая модель, полагал Цымбурский, нашла культурологический эквивалент в предложенной Борисом Гройсом трактовке ряда явлений русской мысли как представления Запада о «своем ином, своем “анти-”».

Но здесь главное не то, что сказал мыслитель, а то, о чем он умолчал. А умолчал Цымбурский о том, что увидел в Данилевском своего прямого предшественника, предтечу разработанной им модели цивилизационного тандема «Европа-Россия» с его циклическим ритмом. Возможно, именно поэтому анализу взглядов Н.Я. Данилевского и отведен такой большой кусок его диссертации.

Очень многое в ней осталось неосвещенным и недосказанным, но и того, что есть, достаточно, чтобы считать ее вещью выдающейся, яркой – подобно множеству других произведений, созданных В.Л. Цымбурским. Даже будучи незаконченной, данная работа стала таким достижением русской геополитической мысли, которое можно поставить в один ряд с книгами ее «классиков», типичных и нетипичных – того же Данилевского, И.С. Аксакова, В.И. Ламанского, Р.А. Фадеева, К.Н. Леонтьева[16], В.П. Семенова-Тян-Шанского, А.Е. Снесарева и т.д.

Остается лишь сожалеть, что труд этого мыслителя не был и уже никогда не будет доведен до конца.

 


[1] Поскольку не обливал свою страну ненавистью вперемешку с презрением, а стоял на пророссийских позициях.

[2] Цымбурский В.Л. Остров Россия: Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М., 2007. – 544 с. Он же. Конъюнктуры Земли и Времени. М., 2011. – 372 с.

[3] Межуев Б.В. Политическая критика Вадима Цымбурского. М., 2012. – 200 с.

[4] Мыслитель предупреждал, что «геополитика панидей» может оказаться черным ходом для «геополитического идеализма», проповедующего политику идеалов, а не интересов и убеждающего народы и государства жертвовать собой ради суверенитета Больших Пространств. Этот вид идеализма он обнаруживал в трудах А.Г. Дугина.

[5] Интересно, что в плюралистической доктрине Хантингтона, с ее стремлением предотвратить битвы цивилизаций созданием такого глобального порядка, где цивилизационные ареалы будут вверены гегемонии их ядровых государств, Цымбурский вполне резонно увидел решение полностью в стиле Хаусхофера.

[6] И «сумрачный».

[7] Циклов он выделял три, ходов в этих циклах – пять, включая «евразийскую интермедию».

[8] Собственно обоснованию концепции сверхдлинных военных циклов (СВЦ) посвящена статья Цымбурского «Сверхдлинные военные циклы и мировая политика» («Полис», 1996, № 3). Также см.: Цымбурский В.Л. «Европа-Россия»: «третья осень» системы цивилизаций // Полис. 1997. № 2.

[9] Цымбурский В.Л. Остров Россия. С. 215.

[10] Бибо И. О смысле европейского развития и другие работы. М., 2004. С. 248–251.

[11] Но прежде всего, Г. Ферреро является автором работ по истории Древнего Рима, в том числе – превосходного фундаментального пятитомника «Величие и падение Рима», а также соавтором исследования «того самого» Ч. Ломброзо «Женщина, преступница и проститутка» (La donna delinquente, la prostituta e la donna normale. 1893). В 1922 г. Ферреро был министром в правительстве Б. Муссолини, а с 1929 г. стал эмигрантом-антифашистом и профессором Института международных исследований в Женеве.

[12] Стыкалин А. Иштван Бибо – мыслитель и политик // Бибо И. Указ. соч. С. 438.

[13] Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 1. Гештальт и действительность. М., 1993. С. 189–200.

[14] Если же вы вместе с вашим народом живете за пределами европейской цивилизационной ниши, однако высветляете кожу, размахиваете флагом Евросоюза, клянетесь в верности европейским ценностям и непрерывно твердите мантру о европейском выборе, то это ни вас, ни ваш народ не превратит в европейцев, а вашу страну – в частицу европейской цивилизации. Скорей всего, эти действия приведут к тому, что народ сорвется в штопор, а страна – рассыплется на куски.

[15] Болховитинов Н.Н. Становление русско-американских отношений, 1775–1815. М., 1966. Он же. Русско-американские отношения, 1815–1832. М., 1975. Он же. Русско-американские отношения и продажа Аляски. 1834–1867. М., 1990.

[16] Идеи которого, кстати говоря, Цымбурский в законченных частях диссертации практически не рассматривал.

Автор: Станислав Хатунцев

Историк философии, публицист