РI с удовлетворением отмечает, что российский умеренный, можно сказать, системный – либерализм вступил с нами в диалог. Диалог вежливый, аргументированный и, возможно, перспективный. Статья политолога, профессора ВШЭ Дмитрия Евстафьева, которая как бы сама пришла в нашу редакцию, призвана ответить на волнующих многих наших авторов вопрос о том, почему консерватизм не состоялся в качестве официальной идеологической доктрины российской власти в пост-крымский период. Мы не будем пока комментировать суждения автора, с которыми, думаем, важно познакомиться нашей аудитории. Если кратко сформулировать точку зрения автора этого текста, то смысл его концепции в том, что предвидимый им «новый русский консерватизм» должен быть «респектабельным», «правым» и «экономико-ориентированным». Соответственно, недостатками прежнего «системного консерватизма» признается его «маргинальность», «левизна», или по крайней мере «розоватость», и «ориентированность на тему идентичности». В какой мере «новый русский консерватизм» в предложенной ниже версии, может рассчитывать на политический успех, эту проблему, конечно, следует обсудить в наших будущих публикациях.
***
Критические заметки с четырьмя авторскими отступлениями
Говорят, что русский консерватизм пребывает в кризисе. Говорят, что этот кризис связан с тем, что после долгих колебаний российский правящий класс, являющий собой, как принято было одно время говорить, «вялую конфедерацию» лоббистских кланов, изнемогая под санкциями и не будучи в силах принять и понять ту страну, которой он пытается руководить, вновь, после четырех лет фронды, разворачивается в сторону Европы, благо отношения последней с США портятся день ото дня, а Россия уже не просто поднялась с колен, но показала всему миру, что при определенных условиях она может показать «прогрессивному человечеству» не то, чтобы «мать Кузьмы», но перспективы весьма неприятного затягивания поясов и поясков. Которые, пояски, конечно, будут сделаны из кожи лучших пород парнокопытных и несут на себя бренды лучших кутюрье мира, но все же сдавливают нежную кожицу шейки европейца эпохи постмодерна.
О кризисе российского, а, вернее, постсоветского по факту своего генезиса консерватизма пишут блогеры, пишут философы, пишут деятели искусств. Вполне взвешенную оценку ситуации, без эмоциональных всплесков желающий может найти у замечательного Бориса Межуева в его замечательном эссе «Избавимся от «ура-патриотизма» ради европейской выучки?», в котором подводится горький, но, вероятно, справедливый итог последним четырем годам надежд, что российская власть сделает консерватизм частью господствующей идеологии.
Надежд далеко небеспочвенных, ибо провластные политики и чиновники всех мастей многократно говорили о своих симпатиях к консерватизму и казалось бы…. Правда, почему-то кризис современного российского консерватизма связывается с последними правительственными новациями и, в первую голову, с пенсионной реформой, которая, есть открытый и вполне циничный демонтаж «завоеваний социализма», но какое отношение это имеет к консервативной «повестке дня»….?
Но, тем не менее, диагноз поставлен и, вероятно, поставлен верно. «Лоялистский консерватизм» (Борис Межуев называет его «ура-патриотизмом», что, думается, не вполне верно) как значимая политическая сила не состоялся и в целом был отодвинут правящей элитой на задворки политического пространства и идеологического дискурса, если конечно, то, что происходит сейчас в России можно назвать дискурсом. И шансы на то, что консервативная идеология сможет состояться, как господствующая идеологическая сила, на нынешнем витке политических процессов, – более, чем минимален.
Авторское отступление N1
Консервативный лоялизм в принципе явление сложное. Он, конечно, вписывается в любимую для консерваторов стратегию эволюционного развития, прорастания перемен через «исконное», максимально бережное отношения к общественным институтам, традициям и ритуалам. Он, конечно, отражает стремление ничего не ломать. Он, конечно, является продолжением стремления «бережно относиться к кадрам» для сохранения преемственности – любимой, хотя и не до конца понятой формуле консерваторов – достаточно спросить любого консерватора «преемственности всего», и он сразу стушевается. Но в современной России «консервативный лоялизм» имел крайне малые шансы на политическую востребованность и, тем более, – реализацию, ибо современная российская политическая элита, есть элита, воспитанная в традициях экономического оппортунизма, если не сказать авантюризма (как в плохом, так и в хорошем смысле этого слова), который она вполне естественно переносил и на политическое поведение. Консерватизм же требует от адепта, как минимум, среднесрочного следования базовым установкам. Да и на что рассчитывали российские консерваторы, предлагавшие российской элите различные варианты самоограничения? Кому они это предлагали, так и оставшимся в массе своей «советским среднем классом», спекулировавшим «чеками для Березки» и болгарскими дубленками, состоявшим бригадах «ломщиков» театральных билетов и спекулянтов тюльпанами, российским элитариям? Интеллектуальный уровень которых, в массе так и не поднялся выше соревнования между собой в длине элитных яхт? Этим «офшорным бухаринцам», для которых ключевым является лозунг «Обогащайтесь!»? И здесь проблема не в элитариях – российское общество и так достаточно хорошо представляет, с кем имеет дело. Проблема в «русских консерваторов», которые вдруг почему-то решили, что эта публика – благодарная целевая аудитория для пропаганды идей творческого самоограничения и потребительского смирения.
На будущее с диагнозом Бориса Межуева можно вполне согласиться – «системный консерватизм» в посткрымской России не состоялся. И здесь главным будет даже не вопрос, почему – для ответа на него найдутся специально обученные люди. Главным будет вопрос о том, что дальше? Ведь, если разобраться, то доминирующей, кажется, точкой зрения среди русских консерваторов оказалась констатация того, что «режим» оказался недостоин консерватизма и не понял его. При всей умозрительности таких оценок, это все же является шагом вперед по сравнению с эмоциональными суждениями иных общественных деятелей, которых потом причислили к консерваторам, по итогам событий октября 1993 года, о том, что несостоятельным оказался весь народ, не вставший «как один» на защиту российского парламента.
Итак, повторим вопрос: что дальше. А дальше, – развилка: либо российский консерватизм продолжит обвинять в своем кризисе внешние силы («режим», «народ», «либералов», кстати, самая неопределенная категория, в которую входят, кажется все, кто не входит в категорию «консерваторов»), либо сделать самое трудное, что может ждать общественных деятелей в их многотрудном творческом пути. А именно, – посмотреть на себя в зеркало и оценить, насколько то, что называют «русским консерватизмом», адекватно вмещающему времени и пространству и в принципе способно на то, чтобы выйти за рамки игры ума отдельных интеллектуалов. У которых, бесспорно, есть потрясающие по глубине обобщения и прозрения, – достаточно вспомнить работы Вадима Цымбурского и Валерия Подороги. Но насколько эти прозрения адекватны «текущей политической реальности», насколько они трансформируемыми в реальные политические, экономические и социальные проекты и процессы. Или же консерватор будет похож на «попаданца», собиравшегося с компьютером с чертежами атомной бомбы к Сталину и Берии, а попавшего в каменный век? Так, кстати, часто бывает с мечтателями.
Выскажу опасную для нашей аудитории гипотезу, что постсоветский российский консерватизм оказался неадекватным современному обществу не только и не столько потому, что был неким аналогом лоялизма, хотя и это обстоятельство добавило проблем, а потому, что не предлагал ответов на ключевые вопросы и вызовы современности. Более того, находился к «текущей реальности» в перпендикулярных отношениях, считая ее маловажной по сравнению с вопросами долгосрочного развития бытия.
Лоялизм, впрочем, сыграл с российскими консерваторами злую шутку.
Причем два раза.
Во-первых, когда постоянно заставлял их прогибать объявленные нерушимыми схемы под изменчивый мир современной кремлевской, а, как потом оказалось, всего лишь околокремлевской политики. Поскольку, что происходит в Кремле, на самом деле не знает никто, а последствия в виде конкретных решений далеко не всегда эту кремлевскую политику отражают. Иногда, – совсем не отражают.
А, во-вторых, полным непониманием кремлевскими операторами бюджетов смысла консерватизма, как идеологии и трансформацией отношения к консерваторам в то, что называлось в позднем Советском Союзе – «по остаточному принципу». Вроде – ну, давайте, и этих поддержим, пусть будут. Вроде и не мешают, и слова правильные говорят, но какой от них толк, – не понятно.
Авторское отступление N 2
Консерватизм стал одним из вариантов идеологии антиглобализма, а мог бы стать идейной основой для пост-глобализма, претендующей на универсальность своих базовых оснований, модели, если хотите, – рамок развития. А российская элита в любом своем варианте ставила своей стратегической целью встраивание в западную элиту и западные же институты влияния (в России их предпочитали называть «глобальными», но простим российским элитариям эту стыдливость). И уже к середине «нулевых», когда вышел минаевский «Духless», манифест российских яппи, которые не просто «под собою не чуяли страны», но даже и не собирались пробовать, стало понятно, что российская элита и российский консерватизм «не пара». А то, что Крым…. Да, важнейшее событие и крупнейший за последние 40 лет зигзаг российской политики, наконец-то удивившей «наших замечательных партнеров», чего не было, кажется, с 1970-х годов, но какое отношение к этому всему имеет российский консерватизм? То, что стоял рядом, помахивая флажком?
Увы, но левые и националисты имеют право гордиться крымским триумфом гораздо большее, чем консерваторы.
Вернемся к отношениям российской элиты и российского же консерватизма. Если судить с позиции российских элитариев и распределителей бюджета, консерватизм попал в «линейку», если не маргинальных, то уж точно архаических идеологических конструктов. То есть – «не своих».
Нравится нам или нет, но отношение к данному идеологическому течению в политических кругах никогда не входило за рамки формулы «а пусть будет». Обидно, конечно, но так ли уж неправы были российские элитарии? В конечном счете, люди, которые по итогам «лихих девяностых», «сытых нулевых», «бурных десятых» и «постКрыма» остались у рулей или хотя бы у весел политической и экономической реальности, являются, если не мудрыми, то умными, а, если не прагматичными, то циничными. И с точки зрения циничного политика, главной задачей, которого в создавшихся до нельзя непростых условиях является выживание, новый российский консерватизм являл собой сущность, которую приятно послушать, но практически невозможно использовать. Даже для того, чтобы контролировать потенциально оппозиционные движения. Даже для того, чтобы создать базу для реализации политических, не говоря уже об экономических проектах. Даже для того, чтобы создать партию или движение, которое бы хотя бы прошло в горсовет. Да, для отчета начальству «о взаимодействии….» консерватизм подходил более, чем, но для остального…. Хотя, пусть будет. И остался консерватизм в одном столбце с «условно лояльными» политическими партиями и движениям.
Смешно, но страшновато было следить за поиском российскими консерваторами своих союзников. Они то увлекались «новыми правыми» в Европе, не слишком интересуясь тем, на какой стороне и кем были бы эти «новые правые» 21 июня 1941 года (1 июня 1945, ясное дело, все они стали антифашистами-подпольщиками, но, вот, в 1941-м…), то, как Александр Дугин и его тогдашний партнер по евразийству Гейдар Джемаль, находили рациональное зерно во взаимодействии с боснийскими мусульманами, то «влюблялись» в исламистских салафитов, как ревнителей традиций и борцов с проамериканской модернизацией, пока те не начинали отрезать головы. Многие перебывали в союзниках русских консерваторов, всех и не перечесть. Лоялисты в этом смысле куда логичнее, а в чем-то, – и честнее. А главное, взаимодействие с ними не требует от российского элитария напряжения души и работы ума. Все понятно и четко и описывается четырьмя-пятью цифрами в табличке exel. А главное – никаких политических проблем, если не считать, конечно, периодического «превышения полномочий», случающегося, как правило, от восторга, связанного с «кессонной политической болезнью», – слишком быстрым подъемом с глубины.
Не забудем и того, что перед глазами почти любого российского чиновника или политика последние четыре года стоял пример Украины (а если он вдруг он о ее существовании забывал – ему услужливо об этом напоминали появлением господ Трюхана и Ковтуна и несть им числа на российском ТВ), где тоже начиналось тяги к истории, к исконным и посконным традициям, к глиняным свистулькам, так любимым президентом Виктора Ющенко, а закончилось даже не Майданом, майдан российский чиновник пережить был готов – пережили же его в массе своей его украинские коллеги, правда? – но мусорным баком, куда опускали властителей кабинетов и бюджетов какие-то немытые маргиналы. Вот этого, призрака «бунта черни», который могла запустить «консервативная революция» – ведь, запустила же, и не только на Украине, а еще в Венгрии, Румынии, подбиралась на тот момент к Польше – российский элитарий боялся больше всего. И поэтому, инстинктивно, когда слышал о русском консерватизме вспоминал хрестоматийное: «не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка», благо Пушкина в России читали все, даже чиновники.
Авторское отступление N 3
Консерватизм тащила в архаику неизбывная тяга перелицовывать великую русскую классическую литературу под сегодняшнее время. Просто посмотрите: «Обломов», – впервые опубликован в 1859, «Накануне» – 1860, «Отцы и дети» – 1862 год, «Что делать?» – 1863 (интересно, что пьеса-перевертыш к «Что делать», «Живой труп» – это уже другая эпоха, и Ленина она почему-то «не перепахала», а жаль), «Обрыв» – 1869, наконец чудовищные по фантасмагоричной правдивости «Бесы» – 1872…. Всё это прекрасные образцы русской литературы, но какое отношение все они имели даже к тогдашней общественной ситуации? Весьма интересное – они произвели большое впечатление на «обсчество», как говорил «простой люд», но почти никакое – на те общественные силы, которые рулили страной или хотели рулить. Посмотрите – Степан Халтурин (род. в 1857 г.), Софья Перовская (род. в 1853 г.), Сергей Витте (род. в 1849 г.), Александр Александрович Романов (род. в 1845 г.), Александр Ульянов (род. в 1866 г.), Георгий Плеханов (род. в 1856), Петр Столыпин (род. в 1862). Вот, малая толика фамилий людей, которые должны были вдохновляться этой самой русской литературой и сделать из нее некие выводы, но… Скажем честно, за исключением хрестоматийной фразы Ильича о романе «Что делать» какие-то признаки влияния этой великой русской литературы на умы тех, кто стремился к власти мы сможем найти. Не на «духовное развитие», а на политическую практику? А, ведь, они, думаю, все хотя бы часть из упомянутых произведений читали. Плеханов, образованный человек в отличие от Халтурина, «Бесов» явно читал, не мог не читать. И Витте читал. И не мог не увидеть там кое-что от себя, не так ли? Вопрос, почему так все сложилось? Возможно, великая русская литература писала не совсем про то, что волновало «страну» в том самом смысле, как мы это понятие трактуем сейчас. Вы только на секунду представьте: Софья Перовская, эта фурия террора, загнавшая, правда, явно не без помощи некоторых власть предержащих, самого императора, как зайца, уже изучает четыре арифметических действия, а про то, как в считанные годы деньги, полученные помещичьим классом, тогдашней элиткой России, всеми этими барами с самоварами и тарантасом, были пропиты-проедены, а крестьянское малоземелье загоняло все больше и больше населения в города, никто не пишет. Даже у Достоевского в «Петербурге желтых домов» главное действующее лицо – обедневший чиновник и городской маргинал-разночинец. А крестьянская община, мрачная, архаичная и в действительности жестокая уже обступила «второпрестольную» через бедные пригороды типа холерного Автово, где еще ничто не свидетельствовало, что там будет сталински-имперский Проспект Стачек. Она, русская литература, писало про то, что волновало потенциальных читателей, – мизерную часть общества.
Хрестоматийный пример – ключевым в экономической политике Александра I был «Указ о вольных хлебопашцах», первая попытка облегчения положения крепостных крестьян, создания механизма выхода их из крепостной зависимости. Провал этого начинания, а, фактически, саботаж со стороны помещиков и чиновничества, породил многие проблемы второй четверти XIX века, не исключая и безумство декабристов по земельному вопросу, и последующую двадцатилетнюю стагнацию экономики имперской России. Попробуйте найти следы этого ключевого указа в русской литературе. С большим трудом это получится и не только потому, что об указе постарались забыть, а потому, что он как бы оказался «вне повестки» образованного класса.
Вот, так и современный российский консерватизм, несмотря на блистательные упражнения в построении концепций и творческие озарения был нацелен на очень узкую целевую аудиторию, которая, кажется порой, почти совпадала с числом пишущих консерваторов. Так что, виноват в провале русского консерватизма в определенном смысле, конечно, Пушкин, который создал общедоступный русский язык, который в принципе понимали все, но не создал единого информационного пространства, в котором был бы полноценный, как принято говорить, «мейнстрим». И который заложил в головы среднего постсоветского человека такое количество мемов, что министру Сергею Лаврову за «нашим всем» не угнаться даже в компании с Марией Захаровой.
Но главное, в нынешнем кризисе российского консерватизма, наверное, все же не это. Российский постсоветский консерватизм был в принципе лишен экономической основы. Если совсем честно, когда российские либералы троллили консерваторов и лоялистов за «скрепы», они к месту и не к месту попадали в точку. Российские консерваторы конца XX – начала XXI века не смогли сформулировать ни одной экономической идеи, ни «узкороссийского» формата, ни, тем более, глобального. Современные российские консерваторы не смогли предложить даже идеи «новой общины», хотя она, к слову напрашивалась на фоне многочисленных рассуждений о «гаражной экономике», о новых экономических укладах, а особенно, – на фоне сомнений, что глобализация будет безграничной и принесет, как минимум, «справедливость доступа к возможностям», если не сами возможности[1]. Идеи же ограничения потребления, который под разными соусами продвигали российские консерваторы, были хороши, но…..
С такой экономической программой консерваторам глупо было рассчитывать на какой-либо позитивный отклик. Еще глупее – выражать удивление, что Кремль выбрал не их, а вновь обратил свой взор к привычным и понятным либералам, которые, если и проповедуют потребительское смирение, то исключительно для «ширнармасс», а для меритократии и ее челяди предлагает более понятный набор благ. Стоит только чуть-чуть постараться…. И чуть-чуть откатить назад в своей державности. Ну, и конечно, избавиться от пары-тройки персонажей, с которыми в «мировую цивилизацию» точно не возьмут. И дальше можно будет вернуться к привычным викендам в Лондоне и желанным новогодним праздникам в Куршавеле. Собственно, это и есть вкратце экономическая, да и политическая программа российского правительства. Но она – куда логичнее путанных и противоречивых объяснений российских консерваторов о духовности, общине и идеологии Ивана Ильина, к слову говоря, писавшего:
«Европа не понимает национал-социалистического движения. Не понимает и боится… Нам, находящимся в самом котле событий, видящим все своими глазами, подверженным всем новым распоряжениям и законам, становится нравственно невозможным молчать. Надо говорить; и говорить правду… Мы советуем не верить пропаганде, трубящей о здешних «зверствах»… Что сделал Гитлер? Он остановил процесс большевизации в Германии и оказал этим величайшую услугу всей Европе…». Неудобная цитата, правда? Не сильно отличающаяся от текстов, приходящих к нам приходят с современной нам Украины, где российские консерваторы поначалу также умудрялись находить себе союзников. Там, ведь, тоже нет нацизма. Так отдельные перегибы, которые через пару поколений выправятся. Но основа-то здоровая, национальная.
И это происходило в момент, когда глобальным приоритетом являлась перестройка глобального экономического пространства и присутствовали действительно глубокие ожидания альтернатив.
Авторское отступление N 4
В отличие от российского либерализма, консерватизм был и остается сугубо неприкладным явлением. Чем он, к слову, отличается от консерватизма западного, где что ни представитель, начиная от Шатобриана и К. Меттерниха, не говоря уже о Эдмунде Берке и заканчивая консерваторами современности, вполне уживались с властью и современной им системой извлечения доходов. Один Дональд Трамп чего стоит. Эта особенность имеет и обратную силу – современный российский либерал, если он, конечно, не совсем отмороженный, всегда при деле. Ибо либерализм в его последнем русском изводе оказался вполне прагматичным, особенно с точки зрения модели извлечения прибыли. Один известный российский современный либерал как сформулировал эту максиму в формуле: «за 200 долларов я пишу вам то, что я хочу, за 400 долларов я пишу вам то, что хотите вы». Цинично, конечно, но более, чем четко выражает то понимание капитализма, которое является господствующим для России и сейчас. И никаких рефлексий в духе западных коллег вроде толерантности и прав человека – в российском либеральном капитализме «кости должны хрустеть» и, надо отдать должное, они хрустели. А главное, – идеологические установки российского либерализма, его общетеоретическое обоснование необходимости сверхпотребления для элиты и потребления любой ценой для всех остальных вполне трансформировались в политические и экономические практики эпохи «нефтегазового гламура».
Но вернемся к русскому консерватизму. В отличие от своего западного, да и восточного, если брать особенно Ближний Восток, российский консерватизм крайне сложно переводится на язык политического, да и в целом, – практического действия[2]. Вернее, практически не переносится. Это – красивая, но политически (и, добавим, – экономически) бесполезная абстракция в отличие от пуританства (тоже, ведь, консерватизм, правда) или меритократического капитализма. Российский консерватизм слишком много думал о «великом», чтобы быть востребованным. Если так, чего обижаться на власть?
Нельзя не сказать и о том, что российский консерватизм не смог предложить востребованного наднационального «продукта», предпочтя оставаться в сугубо узконациональных, даже уже – узко культурных рамках. Подчеркнем, в момент, когда потенциальная востребованность русского по происхождению, но наднационального консервативного продукта была бы одной из наиболее высоких. Просто в силу того, что вторая половина «нулевых» и начало «десятых» годов XXI века, да и чуть позже – это время ужасающего концептуального вакуума в глобальной политической философии, чего, кстати, нельзя сказать об экономике – там-то уже начали понимать, что что-то сильно пошло не так[3].
Одной из многочисленных причин идеологического кризиса «советской идеологии» стала неспособность ответить на вызов глобального, вернее, – еще только глобализирующегося на тот момент информационного общества. И это – несмотря на наличие сильных и оригинальных по своим подходам специалистов, Виктора Афанасьева[4] или Эвальда Ильенкова (хотя оба ни разу не консерваторы). Но сконфигурировать это в относительно законченную, удивительно целостную конструкцию, как это получилось, несмотря на явную поверхностность, у Элвина Тоффлера[5], не удалось. И это поставило российский консерватизм вне философского и политического дискурса последних двух десятилетий XX века.
Собственно, историю русского консерватизма ХХ века и завершает сегодняшний его кризис, ибо тот консерватизм, который его переживает, есть консерватизм века XX, пытавшийся «доиграть» партию, то ли отложенную, то ли сметенную с доски недрогнувшей рукой оппонента в начале XX века. Но «доиграть», во многом, пользуясь рецептами и лекалами века XIX, в лучшем случае, – начала XX. А русского консерватизма XXI века еще никто не пытался сформулировать. Собственно, в этом и будет задача русских консерваторов-интеллектуалов, не путая со стихийными консерваторами, на ближайшее время. Но для начала, прежде чем, выстраивать красивые концепции, необходимо понять тот контекст, в котором предстоит развиваться России и другим странам в следующие 20-50 лет. Тот контекст, в котором предстоит развиваться России в следующие 10 лет, надеюсь, понятен всем, – это жесточайшая конкуренция с Западом и, все-таки, вероятно, и Востоком за место в новой системе глобальной экономики и политики и переформатирование системы власти в России в соответствии с новыми задачами развития. А, вот, следующие 50 лет…. Это задача куда более трудная.
Но от вопроса, про что должен быть российский консерватизм XXI века. Было бы наивным считать, что наш консерватизм в принципе может быть про экономику – таково уж наше общество. Но не быть про экономику он просто не может. Но проблема в том, что следующие 50 лет и в глобальном развитии, и в развитии России будут не про культуру или духовное совершенствование. Они будут про экономику и социальную модернизацию. И все это будет происходить на фоне колоссального по болезненности распада предыдущего глобального «мейнстрима» – концепции «сетевого мира» и нарастающей идеологической деструкции. Это будут 50 лет, когда больно будет всем, когда мир нарастающего потребления уже перестанет быть столь очевидной реальностью, как он был долгие годы. Это, вполне вероятно, будет мир непростых экономических перемен и еще более непростых социальных трансформаций, в которых наличие здорового консервативного начала, облеченного не в абстрактные общетеоретические формулы, а начала прагматического, будет очень полезным. Во всяком случае, это будет неким балансом против почти неизбежной волны левого популизма (именно левого – как реакции на правый поворот среднего класса в ближайшие 5-7 лет), которая при ближайшем рассмотрении окажется нетвердо забытым троцкизмом.
Кто не верит, – посмотрите на то, как развивается Демократическая партия США, какие радикальные формы приобретает ее протест против Трампа, какие левые тенденции, до последнего времени сдерживаемыми за личиной политической респектабельности прорываются наружу. Посмотрите на Германию, где все очень любят говорить об «Альтернативе для Германии», стараясь не вспоминать, наследником каких сил она является, но старательно забывают о стремительной радикализации, например, Партии зеленых и многочисленных «боевках» «антифашистов», которые мы наблюдаем на европейских митингах. Крушение «социального государства» в Европе, происходящее на наших глазах, породит еще таких чудовищ, которые удивят даже бывалых россиян.
Посмотрим на глобальные проблемы, на процессы, которые происходят в современном мире и мы поймем, что русскому консерватизму дан еще один шанс на то, чтобы стать глобально значимым буфером против популистской левизны и, тем самым, обозначить новый статус России в мире – как источника вменяемого глобально значимого концептуального знания. И только не надо говорить, что в условиях сегодняшней тотальной русофобии это невозможно. Это возможно, и подозреваю, даже не представляем себе сейчас, какое количество союзников может быть у России, если в ней возникнет нечто, хотя бы отдаленно напоминающее глобально значимую идеологическую систему, тем более, систему, которая в формате практического политического действия, институтов и социальных процессов, будет противоположна становящемуся все более тоталитарным и навязчивым либерализму.
Не автору рассуждать о структуре и сути нового российского консерватизма. Автор признает отсутствие у него должной теоретической подготовки. Диалектику автор, и правда, учил не по Гегелю и даже не по Людвигу Фейербаху, зато он знает, как устроена система ПВО, из чего состоят «молочные» продукты и как выглядит «обустроенный гринфилд» в нефтяной промышленности. Если хотите, автор является «продвинутым пользователем» консервативной идеологии, человеком, который пытается трансформировать концептуальные, если хотите философские установки российского консерватизма в некие политические суждения. Автора можно рассматривать, как человека политологически тестирующего положения консервативных теоретиков, подобно тому, как продвинутые игроки тестируют компьютерные игры. И в этом смысле он имеет моральное и, отчасти, научное право поделиться своими суждениями о том, почему «бета-версия» нового российского консерватизма, которую пытались предложить и обществу, и власти во второй половине 2010-х годов, ожиданий не оправдала. А также высказать некоторые мысли о том, как должна – конечно, с точки зрения «продвинутого пользователя» выглядеть улучшенная модель, которая, в этом нет сомнений, вскорости будет выдана «на гора» пытливыми умами трудолюбивых российских консервативных философов современности.
Автору понятно, впрочем, что российский консерватизм, конечно, должен оставаться инструментом сохранения идентичности, политической и социо-культурной, но он одновременно должен стать инструментом преодоления ограничений, которые эта идентичность исторически накладывает. Российский консерватизм должен перестать быть идеологией «осажденной крепости», идеологией, если хотите, жертвы, на которую со всех сторон наседают «левые», «клерикалы», «хипстеры». Российский консерватизм должен стать философской – а затем и идеологической – точкой опоры уверенных в себе людей, которые были всегда и будут всегда, наблюдая за калейдоскопом сменяющих друг друга на карусели глобализации «лидеров мнений» и «актуальных тенденций». Они – на время, на мгновенье, а российский консерватизм предлагает всему миру, а не только его российской, вернее, постсоветской части, то, что было и будет всегда. Но для этого, как говорится, «нужно соответствовать».
Посему, позволю себе обозначить пять базовых оснований нового российского консерватизма:
Первое. Социальность. Новый консерватизм должен быть нацелен на формирование общественно-приемлемой модели социального реструктурирования российского общества, но и других общественных систем в целом в соответствии с требованиями постглобального мира, формирующегося на наших глазах. И в этом смысле новый российский консерватизм должен куда глубже понимать суть современной экономики, как деструктивной, в конечном счете системы, системы, и саморазрушающейся, и разрушающей экономическую сущность человека, заменяя потребность и осознанную необходимость труда на неосознанную и неосознаваемую потребность в потреблении, неразборчивом и социально бессмысленном.
Второе. Антимаргинальность. Новый российский консерватизм, консерватизм постглобализационного мира, должен быть с самого начала нацелен на то, чтобы стать мейнстримом. Он должен претендовать на то, чтобы, по крайней мере, в пределах российской культурной и политической Ойкумены, стать основой и политического, и культурного, и потребительского поведения. Новый российский консерватизм должен быть респектабелен до хруста накрахмаленной манишки, до способности различать сорта полугара по запаху. Это не значит, что наш консерватизм должен переселиться из малогабаритных кухонь в салоны с кожаными креслами, хотя и это было бы неплохо – дешевый портвейн пора заменить на сортовое краснодарское красное. Но это значит, что российскому консерватизму надо набраться солидности и способности на равных не только в интеллектуальном, но и в социальном плане вести диалог с оппонентами, которые могут оказаться неожиданно и потенциальными партнерами.
Третье. Универсальность. Новый российский консерватизм должен изначально претендовать на универсальность понимания и восприятия что подразумевает и доступность, и широту охвата. В рамках российского консерватизма нужно иметь возможность вести беседу не только о творчестве Ницше и особенностях эстетики Кьеркегора, но и об эстетическом декадансе парижской моды. Более того, – об особенностях трансферной политики российских футбольных клубов. И диалог этот надо вести не с позиций «раньше вода была мокрее», а со знанием дела и пониманием того, что времена меняется, а люди живут в предлагаемых обстоятельствах. Новый российский консерватизм должны понимать все – от профессоров до футбольных фанатов и, возможно, не соглашаясь, признавать за консерватизмом глубинную правоту. А для этого российским консерваторам стоит начать осваивать современный русский язык, который не стал хуже или беднее с приходом Интернет-культуры. Он стал просто другим и его нужно принять, а не возмущаться корявостью стиля.
Четвертое. Новый российский консерватизм должен быть трансформируем в политическое действие, но не быть частью политической тусовки современной России, которая – тусовка – к политике не имеет никакого отношения. Более того, – находится в выморочном и в целом, – бесперспективном состоянии. Российских консерваторов должна интересовать политика завтрашнего, а, скорее, – послезавтрашнего дня, периода, «когда осядет пыл». Новый российский консерватизм должен стать наиболее востребованной общественной идеологией на период «новой оттепели», неизбежной после тоталитарных заморозков нового либерального реванша. Российские политические процессы, в том числе и отражающие глубинные, среднесрочные трансформации российского общества, связанные, например, с возникновением класса средних собственников, заработавших свою собственность не через приватизацию, а через «смекалку», конечно, но и собственным трудом тоже, никуда не исчезнут.
И рано или поздно эти экономические интересы потребуют политического выражения и теоретического обоснования. Российскому консерватизму помимо блестящих концептуалистов и просто хороших людей нужны свои Стивен Бэннон и Славой Жижек, которые доходчиво объяснили бы, почему то или иное действие, платформа, тусовка, выставка или демонстрация, – правильно, а другая, – не правильно. И объяснить доходчиво и убедительно. А в противном случае, никто этого российского консерватизма просто не заметит и просто пройдут мимо.
Пятое. И, не исключено, главное. Новый российский консерватизм должен быть обращен в будущее, а не в прошлое. Он должен перестать быть постсоветским и стать российским, но вполне понятным для глобальной аудитории. Новый консерватизм должен быть нацелен на молодежь, как на главную целевую аудитории, без вовлечения которой в дискурс и социальное взаимодействие, не может быть никакого консервативного будущего. Уходящий постсоветский консерватизм был скучный. Не исключено, что это и была главная системная его проблема. Российскому консерватизму надо перестать быть слишком серьезным и чопорным. Новый консерватизм должен стать наглым, задорным и самоироничным. И иногда смотреть на себя в зеркало.
[1] О масштабах сомнений можно судить хотя бы по книге нобелевского лауреата по экономике 2001 года Джозефа Стиглица «Цена неравенства», где содержится следующее признание: «Политика – а особенно то, как политика формирует законы корпоративного управления – основная детерминанта доли корпоративных прибылей, которые их [корпораций] руководство присваивает себе» // Стиглиц Дж. Цена неравенства. Чем расслоение общества грозит нашему будущему. – М.: Эксмо, 2015, с.129. Неожиданное признание для правоверного кейнсианца, правда? Отметим и то, что книга была завершена действительно выдающимся американским экономистом в 2012-2013 годах, когда никто еще и слыхом не слыхивал ни о «Крымнаше», ни о Дональде Трампе и только пытливый Эммануэль Макрон пробивал себе дорогу к вершинам европейской власти, да Ангела Меркель зачищала политическое пространство вокруг себя любимой.
[2] Хотя, справедливости ради, надо сказать, что такие концептуальные теоретические разработки, как, например, блистательная статья В. Цымбурского «Дагестан, Великий Лимитроф, мировой порядок» (в книге Цымбурский В. Конъюнктуры Земли и Времени. Геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования / Редакторы составители Г.Б.Кремнев и Б.В.Межуев. М.: Издательство «Европа», 2011. С. 65-74), имеют большое и практическое, прикладное значение. Да, вот только, много ли таких разработок, да и эту разработку покойного В. Цымбурского вспоминают реже, чем его же «большие» геополитические построения.
[3] Чтобы понять это, прочитать название книги французского либерального интеллектуала-экономиста Паскаля Салена «Вернуться к капитализму, чтобы избежать кризиса», хотя можно и посмотреть дальше обложки, найдя там следующее суждение: «Подлинная история [кризиса] – это история системы, которая использует правовое принуждение для распределения привилегий и освобождения определенных организаций и их руководителей от моральных обязательств и ответственности» // Сален П. Вернуться к капитализму, чтобы избежать кризиса. – Пер. с франц., М.: Издательство Института Гайдара, 2015. С. 49. Это же почти позднесоветское – «вернемся к истокам ленинизма», правда?
[4] Работа В.Г.Афанасьева «Человек: общество, управление, информация» (М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2013. – 208 с. до сих пор не потеряла актуальности, как пример сбалансированного и неэйфоричного отношения к информационному обществу.
[5] Имеется в виду, не фундаментальная, во многом, публицистичная, но на удивление цельная работа американского социолога и футоролога Элвина Тоффлера «Третья волна»: Тоффлер Э. Третья волна. – Пер. с англ., М.: АСТ, 2010.