РI: В этом году историография русской мысли понесла тяжелую утрату: ушел из жизни Сергей Михайлович Половинкин (1935-2018), один из тех выдающихся знатоков отечественной философии, которые хранили ее заветы и знание о ней в годы советского атеизма. С.М. Половинкин был автором нашего издания, его статья в РI была посвящена идейной эволюции о. Сергея Булгакова в сторону монархизма. Сам Сергей Михайлович ушел из жизни в день столетия расстрела царской семьи. Как будто невидимый перст судьбы этим странным стечением обстоятельств указывал на какую-то особую проблему, которую поставила перед отечественной мыслью гибель царя и его родных после отречения русского общества от своего Государя. Отречения, за которое в конце жизни смог покаяться отец Сергий.
Мы публикуем текст ученицы Сергея Михайловича, историка Ксении Ермишиной на сороковой день после его кончины, но мы полагаем, что рассказ о нем, одном из замечательных представителей философской Москвы, был бы уместен в любое время.
***
Сергей Михайлович Половинкин скончался 17 июля 2018 г. накануне дня памяти своего небесного покровителя преп. Сергия Радонежского.
Известный философ, автор более 200 научных работ, один из основателей семинара «Русская философия», проходившего в Доме русского зарубежья и в Доме А.Ф. Лосева, – он был в числе первопроходцев-исследователей русской мысли. В 1970-е и 80-е гг. он стоял у истоков изучения и возвращения русской религиозной философии на Родину после долгих лет “советского” изгнания.
Друзья и коллеги называли его патриархом русской философии, не только за выразительную внешность и внушительный голос, но и за особое, теплое, отеческое отношение к окружающим, особенно к ученикам, студентам и аспирантам. Он был лицом кафедры русской философии РГГУ, пользовался неизменной любовью и уважением коллег и студентов, был самым «популярным» научным руководителем дипломных работ и кандидатских диссертаций.
Часто значение человека открывается после ухода в мир иной. Сергей Михайлович был невероятно скромным человеком, что иногда препятствовало осознать его значение как мыслителя и исследователя. Обладая поистине энциклопедическими познаниями, он предпочитал выслушивать коллег, оппонентов, студентов, аспирантов и только после этого осторожно высказывать свое мнение, часто в шутливой форме. Его деликатность особенно проявлялась в ситуациях, когда ему необходимо было высказать критическое суждение. Он не способен был обидеть или задеть человека, особенно на виду у других. Одновременно он мог четко и с большой энергией высказать свое мнение о том или ином вопросе, если считал что речь идет о существенно важном.
Обладая великолепным чувством юмора, аналитическим складом ума, огромным стремлением к познанию нового, способностью удивляться, он одновременно являл тип русского интеллигента, – порядочного, немного наивного и даже чудаковатого. Особое место в его жизни занимал музей-заповедник Коломенское, рядом с которым находилась его квартира. Он не был поклонником сугубо городского образа жизни с его суетой, тщеславием, истощением всех сил в погоне за «лучшим», дорогим, престижным. Он часами гулял в парке, иногда и с друзьями, обсуждая философские, а порой и житейские проблемы. Осенью любил собирать там яблоки, с наступлением холодов купался в проруби.
Коломенское будто стало его имением, он знал все пути и заросшие тропинки, любил забираться в малоизвестные уголки парка, радуясь, если сумел доставить друзьям удовольствие во время длительных прогулок. Природа давала ему силы жить и мыслить – не только метафорически или поэтически, но буквально. В юности он был приговорен врачами к смерти, но выжил благодаря особым упражнениям, купаниям в проруби, часовым прогулкам на свежем воздухе.
С.М. Половинкин был обладателем крупнейшей в Москве философской библиотеки, которую собирал несколько десятилетий. Особое внимание он уделял русской культуре в широком контексте – политическая и социальная мысль, литературная критика, исследования быта, нравов, биографий, исторического контекста. Этим определялся его подход к изучению русской мысли: он исследовал не просто философский текст и биографию автора, но эпоху, окружение, различные обстоятельства жизни и быта.
Он считал, что пройденная им школа математического мышления является краеугольным камнем его исследовательской работы. В 1959 г. он окончил механико-математический факультет МГУ, там же в 1965 – аспирантуру философии естественных факультетов. Однажды мы беседовали о роли критического суждения и методах работы в гуманитарных исследованиях вообще. Сергей Михайлович заметил: «По долгу своей работы я часто встречаюсь с людьми, которые, допустим, выступают на конференциях, что-то говорят, но это все пустота, нет сути, они просто показывают себя, и – молодцы. Но ничего существенного в их сообщениях нет. Чем хороша математика – она приучает мышление избегать поверхностности, она дает импульс – докопаться до сути, вот до этого главного, существенного. И потом, решение задач показывает, что хотя и существует множество возможностей, но правильный ответ только один. Еще важна и стереометрия, все эти усеченные конусы, разрезы, вычисления – какая школа мысли!»
Сергею Михайловичу особенно близок был о. Павел Флоренский, который пришел в философию после физико-математического отделения Московского университета. Исследуя творчество Флоренского, С.М. Половинкин с особым вниманием относился к математическим истокам его мысли, к его аритмологии, монадологии, теории разрывов, трещин и прерывностей в бытии как аналога теории математических множеств. Он исследовал историю Московской философско-математической школы и указывал на то, что истоком русской философской мысли нужно считать лейбницианство, а значит и персонализм.
Лейбницианская монадология была особым образом осмысленна в России как теория персонализма, что нашло наиболее яркое отражение у Н.О. Лосского. Через Христиана Вольфа, ученика Лейбница, монадология пришла в Россию, в том числе и через Ломоносова, который слушал его лекции в Марбургском университете. Согласно этому учению, каждая монада-личность способна к непосредственному общению, интуитивному прозрению другой монады-личности.
С этой же точки зрения С.М. Половинкин рассматривал и персонализм. Если философия исходит от человека, сумевшего в своем мышлении создать особый мир идей, свою умную вселенную, значит, он состоялся интеллектуально как личность, состоялся в свободе мышления и, значит, его философия – персонализм. Он склонен был всю философию понимать через призму персонализма, причисляя к персоналистам даже о. Павла Флоренского, у которого многие исследователи видели скорее имперсонализм. Против тотального персонализма Половинкина выступали с протестами многие коллеги, но это ничуть не поколебало Сергея Михайловича. Понимая персонализм в духе Лейбница, опираясь на аритмологию и антиномизм, Сергей Михайлович понимал дело философии как сугубо личный и даже интимный процесс осмысления своего существования и бытия окружающего мира.
Сергей Михайлович не только придерживался персоналистических взглядов в философии, но и в жизни, в общении. Каждый человек перед ним был личностью, которая хранит свою тайну, имеет свою уникальную судьбу. В общении личности составляют особое сообщество, новую творческую монадологическую единицу. Он говорил, что классическая пара монад – учитель и ученик.
Для многих Сергей Михайлович был учителем, русским Сократом, который больше спрашивает, направляет мысль, а не подсказывает готовые ответы. Менторство, заносчивое или навязчивое руководство, ощущение собственного превосходства были совершенно ему чужды. У него была редкая способность к дружбе, к общению. Недаром он подчеркивал, что русская философия вырастала из споров, кружков, сообществ, соборного обсуждения. Кружки западников и славянофилов, лопатинский кружок, среды Вяч. Иванова, Московское и Санкт-Петербургское религиозно-философские общества, Пражское и Парижское евразийство – все это показывает соборное начало русской философской мысли, отражает дух русской цивилизации.
Для Сергея Михайловича математические идеи были подлинным истоком философской мысли и победу лингвистического подхода в философии XX в. он считал роковой: «Сводящих философию к языку естественно называть “язычниками”… Не этимология руководит философом, но философ из множества смыслов выбирает ему импонирующий и затем провозглашает этот им выбранный смысл единственным подлинным смыслом. Якобы мыслит не он, а сам язык»[1]. Этот подход он считал как раз имперсоналистичным, характерным для западной философии, которая стремилась поставить над философом какие-то всякий раз новоизобретенные догматические положения, аксиомы, строгие законы языка, восприятия, мышления.
Догматизм в мышлении ведет к ограниченности, всякая ограниченность может в итоге привести не к мудрости, а к глупости, т.е. к чему-то кардинально противоположному философии. Он подчеркивал, что философия это то, что говорят философы, т.е. необходимо в первую очередь называть имена, обращаться к личности. Только личность определяет направление мысли, метод, идеи, подходы. С этой точки зрения Кант есть условие возможности кантианства, как Гуссерль – условие возможности феноменологии. Но как люди они могли ошибаться и даже с необходимостью ошибались, поскольку строили свои системы исходя из субъективного видения. Никакая математика и никакая личность не могут претендовать на последнюю, крайнюю, незыблемую и вечную Истину. В этом вопросе Сергей Михайлович твердо исповедовал свою веру в Бога и свое смирение перед высшим Разумом.
Свою веру в Бога Сергей Михайлович нигде не рекламировал и не доказывал. Тем не менее, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что перед нами православный христианин. Верующим Сергей Михайлович стал еще в годы воинствующего атеизма, и это научило его крайней осторожности, которая может быть была излишней после падения коммунистической идеологии. Он рассказывал о том, как православные интеллигенты прятали иконы и религиозную литературу. Он сам в годы гонений разыскивал запрещенную литературу и прятал самиздат и ксерокопии книг из спецхранов. Тема скрытого, сокровенного, тайного была ему близка. Он общался с представителями Катакомбной церкви, одним из первых открыто говорил о тайном постриге А.Ф. Лосева, занимался имяславием и евразийством в годы, когда о них ничего не было известно не только обывателю, но и многим исследователям
С.М. Половинкина можно по праву считать первопроходцем в области изучения евразийства. В РГГУ он читал спецкурс «Философия и идеология евразийства». В первую очередь его интересовали историософские взгляды евразийцев, их творческий, новаторский подход к русской культуре, географии, проблемам персонологии и соборного творчества. Политические аспекты евразийства мало интересовали Сергея Михайловича. Политику он считал не просто не интересной частью евразийской истории, но и не дающей существенного понимания такого уникального явлени,я как евразийство. Он подчеркивал, что Серебряный век уже был болен евразийством. Оно звучало в стихах, в прозе, в высказываниях и самом стиле жизни, как он сложился в России накануне революции 1917 г.
В этом смысле евразийство, выплеснувшееся в эмиграции, стало концентрацией основных интенций канунной эпохи русского ренессанса и русской мысли вообще: «Евразийцы жили и творили в эпоху войн и революций, в атмосфере катастрофы и жесточайших социальных катаклизмов. Когда совершилась, как казалось сначала, «бескровная», «великодушная и милосердная» революция, а потом пошла куда-то не туда, то все стали говорить об ошибках и просчетах (и говорят об этом до сих пор). Евразийцы считали, что нельзя сводить исход революции к случайностям и просчетам… Евразийцы предвидели, что после крушения коммунизма повсюду возникнет национальное возбуждение. Россия призовет все нации искать пути к существованию, согласному со своей собственной национальной сутью. Но свой путь Россия должна пройти одна»[2]. Он считал, что культурологический и историософский подход к изучению евразийства должен быть доминирующим. Это не значит, что Сергей Михайлович был наивен или не хотел называть вещи своими именами. Он просто умел отделить главное от второстепенного, существенное от наносного или случайного. Я очень благодарна Сергею Михайловичу за то, что он открыл для меня евразийство и побудил заниматься Н.С. Трубецким.
Последний раз мне довелось видеть Сергея Михайловича за месяц до кончины. Несмотря на телесные страдания, он сохранял ясный ум, живо интересовался научными новостями, прошедшими конференциями, работой своих коллег и друзей. На прощание он сказал, что молится: «Господи, дай мне христианскую кончину, мирную, непостыдную». Молитву он произносил с большим чувством и смирением, ясным осознанием того, что неизбежное близко, с огромным мужеством принятия своего конца.
Когда его не стало, то вспомнился любимый им образ из философии Флоренского о прорехах бытия, трещинах и провалах, из которых сочится в наш мир океан хаоса и потенциально возможного Всё. Потом стало понятно, что когда он ушел, то изменился весь мир – стали другими деревья, солнце, небо, философия, книжная, научная и повседневная жизнь. Так всегда меняется мир – когда в него приходит новая личность, или когда уходит из него человек.
Сергей Михайлович Половинкин был личностью-миром с особым складом ума, верой в Бога, уникальным даром первым увидеть новое, редкой способностью вникнуть в явление, добравшись до сути. Поэтому он менял мир, в котором он жил. К счастью, нам остались его книги. Философское сообщество понесло невосполнимую утрату, с его уходом оскудели творческие энергии, питающие русскую мысль. Одновременно это означает, что настало время для изучения его собственного философского наследия, время русской философии Половинкина.
[1] Половинкин С.М. Все. Опыт философской апологетики. М., 2004. С. 58-59.
[2] Половинкин С.М. Евразийство и русская эмиграция // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М., 1995. С.748-749.