От редакции:
Приступив к непростому разговору о Русской истине, мы задались вопросом, что означают слова Христа, переданные евангелистам: «Познаете истину и истина сделает вас свободными». За разъяснением мы обратились к замечательному философу и религиоведу, профессору Богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Константину Михайловичу Антонову. Мы были бы рады, если и другие наши авторы поделятся своими размышлениями и догадками о том, что хотел сказать Спаситель, соединив Истину и Свободу, но при этом отказавшись давать прямой ответ на вопрос прокуратора «Что есть Истина?»
* * *
Понимая, что евангелист вряд ли углублялся в сложные философские концепции истины, можно предположить, что под истиной он понимает две вещи: просто знание о реальности, как она есть, и Христа как подлинное основание, «истину», этой реальности. Тоже самое, вероятно, касается и свободы – под свободой имеется в виду, скорее всего, просто не-зависимость человека (в том числе, не-зависимость от греха), широкий круг предстоящих ему возможностей, раскрытие принадлежащего ему потенциала (прежде всего, в Царстве Божием, конечно) и т.д.
Очевидно, однако, на первый взгляд, что отношения между истиной и свободой совсем не выглядят так оптимистично, как утверждает евангелист. Истина не освобождает, она ограничивает свободу и более того – сводит ее на нет. Не случайно, философы, смотревшие на мир через призму идеи теоретической истины, зачастую были склонны отрицать свободу не только человека, но и Бога (например, Спиноза).
Я свободен поступать как мне вздумается до тех пор, пока я чего-то не знаю. Как только я что-то узнаю – мои возможности сужаются, и они становятся тем меньше, чем больше я знаю. Знание, истинное знание, выстраивает вокруг меня и материальные, и моральные стены, на которые я натыкаюсь, пытаясь действовать, чтобы реализовать свои желания и стремления. Это хорошо понимал Достоевский («Записки из подполья»). Подпольный человек остро чувствует свою несвободу, свою скованность стеной истины. Чем менее образован в какой-то области человек – тем больше возможностей он видит, возможностей, которые, как ему кажется, упускают из виду специалисты.
Можно, конечно, легко сказать, что эта «свобода» – на самом деле иллюзия. Что чувство свободы, присущее невежде – самообман, wishful thinking, а вот знающий человек, он понимает… Расскажите это хирургу, на столе которого умирает пациент, которого по всем объективно-истинным показателям медицинской науки невозможно спасти, а по столь же объективным моральным и правовым принципам – невозможно отключить от аппарата, поддерживающего его биологическое существование. Вряд ли он чувствует, что его знание медицины, морали и права освобождает. Самая безвыходная ситуация – это ситуация, когда мы одновременно знаем свои обязанности, вытекающие из знания общих моральных принципов, и знаем фактическое положение дел, в котором знание этих обязанностей обязывает нас поступать именно так и никак иначе – наперекор непосредственным моральным чувствам, привязывающим нас к нашим друзьям, нашим близким, нашей родине, чему угодно нашему… и т.д. Именно знание простой, «случайной», фактической, «позитивистской», истины может оказаться чем-то решающим, и оно способно убить близкие отношения между людьми, не просто близкими в жизни, но и согласными в отношении базовых ее «принципов» и «категорических императивов».
Можно, конечно, возразить, что на самом деле разделяет здесь не знание, а ошибка суждения, неизжитый одной из сторон wishful thinking, … но – мы-то исходим, по условию, из предположения о равенстве как моральных, так и познавательных компетенций обеих сторон.
Ломка непосредственности сознания, описанная Герценом в «Дилетантизме в науке», – часто не замечается из-за того, что она растянута во времени и не является всеобъемлющей. Современное высшее образование оставляет нам много островков непосредственности, жизненного мира, где мы можем спасаться от сдавливающего нас со всех сторон господства чистого теоретического и практического разума.
Эту «ломку», однако, можно обозначить и другим словом – «смирение». Есть ли для этого переименования основания? Есть ли основания для того, чтобы негативные коннотации «ломки» заменить позитивными коннотациями «смирения»? Есть ли здесь что-то, кроме угнетения, утеснения, разрушения? Что-то, что можно как-то связать со свободой в ее обычном человеческом понимании? Иными словами: от чего освобождает человека объективная истина? Ответ напрашивается – именно от того, что ощущает это вхождение в орбиту истины как «ломку» – от себя самого.
Что такое это пресловутое wishful thinking как не инфантильность, состояние не ребенка, а подростка, которым уже владеют желания, неведомые ребенку, но который еще не имеет воли, знания и сознания, чтобы с этими желаниями справиться? Не только стена реальности разрушительна для этих желаний, разрушительны они сами, разрывающие человека на части, влекущие его к внутренней катастрофе. Истина освобождает, опосредуя отношение человека к своим желаниям, делая их более сложными, тонкими, «умными», ограничивая их принципом реальности, не давая замкнуться в собственных грезах, спасая от катастрофы.
Это «взрослое» смирение перед объективной истиной имел в виду Кант в своей знаменитой статье, где он определил Просвещение, как «выход из состояния несовершеннолетия, в котором человек пребывает по собственной вине», как фундаментальную решимость пользоваться собственным разумом.
Имеем ли мы право, вынеся за скобки проблему историзма и контекстуальности, вообразив евангелиста своим современником, сказать, что он имел в виду что-то в этом роде?
Есть одна фраза, которая серьезно этому мешает. Это то, что сказал Достоевский о истине и Христе: «…если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной».
Инфантильность это или что-то другое? Если Христос есть Логос, основание, глубина мира, то где, в какой точке может возникать противоречие между истиной и Христом? Кажется, главный вопрос здесь – не вопрос об исторической реальности Христа, а вопрос о Его смерти на кресте, его казни. По-видимому, это фактическая истина, которую необходимо признать. Но что она означает? Она означает кардинальное зло этого мира. То, чего «нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее» – казнено, убито. Читатель Евангелия видит, как ученики проходят через опыт победы тотальной, максимально возможной несправедливости, большей, чем убийство родных, измена друзей, военное поражение, расчленение и разорение родной страны: смерть на кресте того, кого они исповедали как Учителя и Господа, как непосредственное явление Отца («Я и Отец – одно», «видевший Меня – видел Отца»).
Тогда мы можем так интерпретировать слова Достоевского: он хочет остаться с воскресшим Христом против доказанной истины Его смерти. Следует ли видеть в этом всего лишь желание, «идеализм», действие страсти, отказывающейся признать реальное положение дел? Этот мотив несомненно присутствует в словах Достоевского. И все же мы имеем право задаться вопросом: можно ли сказать тоже самое спокойно и ответственно? Кажется, что-то в этом роде делает Вл. Соловьев.
«Если бы Христос не воскрес, если бы Каиафа оказался правым, а Ирод и Пилат — мудрыми, мир оказался бы бессмыслицею, царством зла, обмана и смерти. Дело шло не о прекращении чьей-то жизни, а о том, прекратится ли истинная жизнь, жизнь совершенного праведника. Если такая жизнь не могла одолеть врага, то какая же оставалась надежда в будущем? Если бы Христос не воскрес, то кто же мог бы воскреснуть? Христос воскрес!».
В известном письме к Льву Толстому о воскресении Христа Соловьев представляет это событие как «факт, безусловно необходимый в общем ходе вещей», как своего рода «истину разума»: «полное духовное совершенство» Христа естественным следствием имеет Его воскресение.
Что это может значить? Можно ли столкнуться с воскресением не как с тем, что реализует твои желания и надежды, а как с объективной истиной? Судя по всему, Вл. Соловьев интерпретирует ее как истину не теоретического, а практического разума, которая не столько исполняет сокровенное желание человека, сколько предъявляет ему некоторое требование. Или, точнее – давая ему абсолютное обещание – Царства Божия, она тем самым ставит перед ним и абсолютную задачу: «способствовать исполнению этого обещания чрез перерождение всей нашей личной и общественной среды в духе Христовом», задачу, которая формулируется фактически как категорический императив, как обязанность.
Эти возможности в восприятии Воскресения Христа ставят нас перед сложной дилеммой. Абсолютное желание и абсолютная обязанность тянут нас в разные стороны, причем тянут довольно сильно. Религиозный аффект втягивает все силы в воронку желания, осуществление которого может оказаться иллюзией, может обернуться и вечным подростковым эгоцентризмом, и вечным пребыванием со Христом в Боге, моральная религия требует конкретных действий в конкретном мире, этической, культурной и политической работы, сообразующейся с христианскими заповедями. Возможно ли равновесие между ними?
Я думаю, что шансов достигнуть равновесия в этом мире – у нас нет. Мы в известном смысле обречены переходить от одного состояния к другому, пытаясь найти способ (точнее, множество способов) преклониться перед абсолютной правдой, в каком бы виде она перед нами не являлась – обоснованных, но пугающих, суждений о фактах, созерцании кажущихся высшими, но всегда оказывающихся под вопросом, ценностей, кажущихся безумными, но освобождающих, надежд, невыполнимых, но абсолютно требовательных, моральных обязательств. Можно только надеяться выжить в столкновении нашей свободы с их сложно переплетенной сетью, которая является нашим путем, истиной, жизнью, сетью, через которую (и только через нее) нам дает выпутывающий нас из нее Христос.