Консервативное Просвещение — дух университета

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект № 23–18–00048)

---

РИ продолжает серию материалов, посвященных теме «консервативного Просвещения». Мы попросили известного философа и нашего постоянного автора Рустема Вахитова рассказать о том, как это течение в истории европейской мысли оказывается связано с феноменом университета. В статье блестяще показано, что из своего рода «бастарда Просвещения», его нелюбимого дитя, университет усилиями в первую очередь германского гения превращается в конце XVIII-ХIX в хранителя духовной традиции и основного проводника свободного научного исследования. В этом плане, хотелось бы добавить, что еще не рассказана и продумана в полной мере история российских университетов как связующего звена между православной традицией, то есть всей линией духовных академий, и миром позитивной науки. Именно университету и кафедрам философии на них предстояло выполнить объединителя трех версий просвещения — духовного, естественно-научного и гуманитарного. Далеко не случайно, срыву проекта консервативного Просвещения в России предшествовал университетский кризис 1911 года. Об этом нам предстоит рассказать в наших будущих публикациях.

 * * *

«Бастарды Просвещения»

Современный российский философ Виталий Куренной назвал однажды европейские университеты «бастардами Просвещения». Он, конечно, хотел указать на один известный факт: европейская, модернистская цивилизация, построенная в Европе на руинах средневекового традиционного общества, резко критически воспринимала такой род высших школ, как университеты.

Особенно ярко это видно на примере образовательной политики французских революционеров. Как известно, якобинцы закрыли знаменитую Сорбонну – один из знаменитейших университетов Европы, а Наполеон даже упразднил все университеты страны. Университеты ассоциировались у революционеров с ненавистным им средневековьем, королевской властью, господством церкви. Революционеры стали заменять их на «гранд эколи», специализированные высшие школы, где готовили представителей профессий, необходимых для модернистского, индустриального общества: инженеров, врачей, педагогов, чиновников. В этих школах преподавали не схоластическую философию на латыни, как в университетах, а физику, химию, математику, психологию на французском.

«Гранд эколи» больше соответствовали не только требованиям хозяйства, но и стандартам национального государства и духу научно-технической революции. В этом смысле университеты для тех, кто разделял идеи прогресса и модерна, действительно, были бастардами, которых следует стесняться и от родства с которыми в обществе открещиваются…

Но метафора российского философа может быть понята и иначе. Бастард – это ведь плод любви представителей высшего и низшего сословий, например, аристократа и простолюдинки. В нашем случае это могут быть с одной стороны – наука Нового времени как феномен модернистского общества, духа капитализма и либерализма, с другой – элементы европейской традиционной культуры, которые так презирались просветителями.

В таком случае этим бастардом, синтезом культур модерна и традиции, просвещения и консерватизма, будет уже реформированный, гумбольдтовский университет, «кузница науки Нового времени».

«Открытое общество» и наука

Карл Поппер обратил внимание на то, что социальные институты науки, созданные в результате ньютонианской революции (речь прежде сего – об Академиях наук в их англо-саксонском варианте), представляют собой модель либерального, «открытого общества». Как известно, Поппер считал главным отличительным свойством такого общества возможность все подвергнуть критическому рассмотрению, понять при помощи разума. В «открытом обществе» нет священных авторитетов, запретных тем, которые нельзя было бы свободно обсуждать. Все проблемы, которые встают перед гражданами, можно и нужно обговорить, а потом принять рациональное, устраивающее всех решение и воплотить его в жизнь. «Возможность рациональной рефлексии по поводу встающих перед человеком проблем — вот что составляет коренное различие этих двух («открытого» и «закрытого» – Р.В.) типов общества», – пишет Поппер.

Противостоит «открытому» обществу «закрытое». «Закрытые общества», по Попперу, при всех различиях между ними, едины в одном: там «правильный путь всегда определен заранее… Он определен табу … которые никогда не становятся объектами критического рассмотрения». Поппер называет это «коллективистской традицией». Итак, это общество, основанное на традициях, а не на сомнении и рациональном обсуждении.

Понятно, почему, по Попперу, модернистское научное сообщество – прообраз «открытого общества». Цель ученых, как считал Поппер, – критиковать научные результаты своих коллег и свои собственные. Фальсифицируемость – отличительная черта научного знания, ставящая его особняком по отношению к религии, метафизике и искусству. Научным является текст, который можно подвергнуть конструктивной критике, а вовсе не тот, который является «истинным». Любая научная концепция так же смертна, как и тот, кто ее создал, считал английский методолог, вопрос только в том, переживет ли она своего создателя…

В архиве истории науки огромное количество учений – вроде теорий флогистона или теплорода: они ошибочны, и это уже надежно доказано, но от этого они не перестают быть научными теориями…

Всеобщий дух критицизма, согласно сэру Карлу, уравнивает всех членов научного сообщества. Никто из них не может претендовать на статус высшего авторитета, стоящего вне критики, и суждения каждого достойны того, чтобы к ним отнеслись серьезно, если они хорошо аргументированы…

Однако, если мы немного продолжим мысль Поппера, то поймем, что так же, как новоевропейские Академии воплощали собой идеал «открытого общества», университеты были моделями «закрытых, традиционных обществ». Ведь, в сущности, университеты средневекового типа были «цехами ремесленников». Только ремесло (в средние века не было различия между ремеслом и искусством, и то, и другое называлось «art»), которое там практиковали и которому там учили, было наукой (в антично-средневековом смысле).

Университеты были цехами ученых. Конечно же, ученых-«гуманитариев», как бы мы сейчас их назвали. Важно не забывать, что в средневековье и физика, и медицина были, скорее, гуманитарными науками в нашем понимании, ибо они опирались не на эксперименты, не на «прямое обращение к природе», а на изучение текстов «старых авторитетов» – Аристотеля, Плотина, Галена, отцов церкви. В английском, кстати, до сих пор ученых-гуманитариев называют словом, восходящим к традиции средневековых университетов, – «scholar».

Но университеты были опорой традиционного общества не только потому, что они воспроизводили традиционный тип знания, основанный на вере в авторитет и на развитие его идей. Они воспроизводили и соответствующий тип людей. Традиция обязательно включает в себя наставничество, предполагающее почтительное и благоговейное отношение к Учителю, подражание ему, идеализацию его и доверие к нему.

Ученый же Нового времени – не scholar, а scientist – порожден научной революцией, то есть отказом от средневековой научно-образовательной традиции. Он – сам революционер, он отвергает авторитеты, все и всех критикует. У него нет Учителя (потому что он не продолжает традицию, а разрушает ее) и он не может иметь учеников (если они будут такими же, как он, они тут же подвергнут и его идеи критике). Он – вне научной традиции и научных школ. Не случайно, многие основоположники новой науки были дилетантами, то есть они сформировались вне университетов и боролись с университетской традицией. Вспомним хотя бы Антуана Лавуазье, создателя научной химии, который был по образованию юристом и занимался адвокатурой. Или Джеймса Джоуля, который был пивоваром (фирма «Joule’s Brewery», которая некогда была его семейным предприятием, существует до сих пор) и стал заниматься экспериментами в области физики, желая усовершенствовать свое производство…

Более того, члена ньютоновского Королевского общества называли «джентльмен-ученый» (gentleman scientist). От этого выражения произошел современный термин «independent scientist» – «независимый исследователь», то есть самодеятельный ученый, не связанный ни с каким университетом. Именно таковыми и были большинство «пионеров» Науки Нового времени…

Однако вскоре университет снова становится одним из главных социальных институтов науки на Западе. Как так случилось, мы знаем – посредством реформы Вильгельма фон Гумбольдта. Но почему так произошло? Ответ на этот вопрос будет фальсификацией попперовской теории «открытого общества», потому что из него будет логически вытекать нежизнеспособность такового…

Научные традиции: Кун о реальной, «нормальной» науке

Дело в том, что наука (не только средневековая, но и современная) – это предприятие, которое предполагает опору на достижения предшественников и на подготовку преемников. Один, даже самый гениальный, ученый не может сам, «с нуля», разработать теорию, объясняющую все феномены в выбранной области. И даже если начнет создавать такую теорию, не сможет завершить ее при жизни. Поэтому в науке нужны учителя и ученики. Наука предполагает многопоколенческую традицию. Даже великий Ньютон – создатель «революционной физики» – говорил, что он велик, потому что «стоит на плечах титанов».

«Свободная» же наука, которой восхищался Поппер, куда приходят все, кто угодно, и где все и вся критикуется, оказалась утопией (как окажется утопией «открытое общество», если его попытаются где-нибудь воспроизвести его энтузиасты). Такая наука становится страшной какофонией, собранием несоизмеримых мнений – не более (это понял Пол Фейерабенд, доведший идеи Поппера до логического завершения и получивший … абсурд «эпистемологического анархизма»).

Реальная, существующая в действительности, а не придуманная попперианцами наука Нового времени, предполагает школы, Учителей и учеников так же, как и средневековая наука. Только теперь роль авторитетного, освященного традицией знания, выполняют не труды отцов церкви и древних философов, а парадигмы. Но в них тоже верят и потому развивают их до конца, раскрывая все их внутренние возможности, чтоб исчерпать их и перейти к другим парадигмам. Это показал американский оппонент Поппера – Томас Кун. Его считают апологетом научных революций (его главная книга называлась «Структура научных революций»), но не в меньшей мере он апологет научных традиций и научного традиционализма (конечно, не в мистическом, а в культурологическом смысле этого термина). Именно в этом его обвинял Поппер – и был прав!

Кун показал, что склонность к фальсификациям, критике, опровержению вовсе не делают группу ученых научным сообществом (scientific community). Наоборот, в этом случае ученые просто не будут понимать друг друга, каждый будет исходить из своего мировоззренческого кредо. Эти ученые будут постоянно спорить между собой и «постоянно пересматривать свои основные принципы», они не смогут развить до конца ни одну гипотезу. До утверждения ньютоновской парадигмы физики, согласно Куну, не составляли научное сообщество, потому что было много физик – аристотелевская, декартовская, лейбницевская и т.д. И поэтому в физике господствовала постоянная многоголосица, хаос.

Именно отказ от критики «метафизического ядра парадигмы», вера в новую парадигму, общее принятие ее идей, ее методов (то, что Кун назвал «нормальной наукой») порождает научное сообщество и делает его генератором объективного знания – вплоть до новой и очередной научной революции. В рамках парадигмы рождаются «традиции научного исследования», пишет Кун. Парадигмальная наука в определенной степени возвращает ученых к прежней эпохе истории науки: ученые начинают заниматься комментированием, развитием гипотез «старых авторитетов», только теперь это – не Аристотель и Плотин, а Ньютон и Лавуазье. На некоторое время ученые соглашаются воспринимать «Начала математической натурфилософии» Ньютона как высшую истину, как некогда их предшественники воспринимали «Начала теологии» Прокла. И это сплачивает ученых и делает их деятельность эффективной. Конечно, при этом речь не идет о полном повторении методов старой науки, парадигма приносит новые методы, стандарты, процедуры, научные умения (о чем – речь ниже).

Как бы то ни было, Кун открыл диалектический закон развития науки – прогресс в науке осуществляется не только вопреки, но и благодаря традициям².

Итак, Томас Кун показал необходимость и важность веры, авторитета, традиции в научном исследовании, даже в той его форме, которую породила научная революция Нового времени. Но Кун не показал ни механизмы такого позитивного научного «авторитаризма», ни его связь с университетами. Для понимания их нам придется обратиться к концепции другого философа науки – Майкла Полани.

Научные традиции: Полани о «неявном знании»

Майкл Полани ввел понятие неявного, или личностного знания. Это такой род знания, который мы не можем вербализовать, но которое тем не менее отвечает за овладение нами теми или иными навыками и умениями³. Неявное знание лежит и в основе научной деятельности (впрочем, как и любого ремесла, искусства и рода деятельности, например, умения играть на пианино, готовить еду, плавать и т.д.). «Наука создается искусством ученого», – напоминает Полани эту простую истину тем, кто любит сводить науку к безличным формальным процедурам.

Ученым (как и кем бы то ни было) нельзя стать по инструкции. Любое ценное умение «достигается путем следования ряду норм или правил, неизвестных как таковые человеку, совершающему эти действия». Пловец не может объяснить, как он плавает. Повар продиктует вам рецепт, но, следуя ему, вы все равно не получите искомый вкус. В основе каждого умения есть не осознаваемая самим мастером компонента и поэтому мастерство, пишет Полани, всегда существует в рамках традиции. Личностным неявное знание зовется, потому что его можно передать лишь при личном общении, от учителя к ученику. И умения, основанное на этом неявном личностном знании, существуют, пока существует цепочка таких передач, традиция. Этому можно учиться лишь на примере, а «учиться на примере значит, следовать авторитету» – пишет Полани и продолжает: «Вы следуете за учителем, потому что верите в то, что он делает, даже если не можете детально проанализировать эффективность этих действий».

Университет в средневековой Европе и был таким цехом ученых, где мастера (доктора и профессора) передавали подмастерьям, ученикам (школярам, студентам) умение быть ученым. Академии наук, возникшие как социальные институты новой экспериментальной науки, передавать важные для новой науки умения, увы, не могли. Специализированные высшие школы (как французские «гранд эколи» или немецкие институты) передавали лишь вербализованное, формализованное знание, но не знание неявное.

Все это привело бы к гибели новой науки, которую наводнили бы профаны, бэконовские «муравьи», которые собирали бы разные любопытные факты, но не сумели бы их включить в систему научного знания. То, что Пол Фейерабенд находил исторические примеры для своего «эпистемологического анархизма» в науке Возрождения и раннего Нового времени, говорит лишь о ее глубоком кризисном состоянии. Об этом же свидетельствует бессмертная сатира Свифта, изображающая «лапутянскую Академию» (а ведь, как известно, – это пародия на Королевское общество!).

Спасение пришло из Германии. Немецкий гений сумел соединить консервативный дух университета – европейского «цеха учёных» – с революционным содержанием новой науки, при этом преобразовывая ее в парадигмальную, «школьную», «нормальную» науку⁴. Реформированный гумбольдтовский Университет превратился в основной социальный институт науки на Западе и началась новая эпоха в истории науки. XVII и XVIII вв. был периодом гениальных одиночек вроде Галилея, Кавендиша, Лавуазье, Лейбница. Это касается даже великого Ньютона, как известно, преподававшего в Кембридже. Биографы пишут, что он «не оказал сколько-нибудь серьезного влияния на университет и так и не создал своей школы». Наука же XIX века – это университетская наука, создаваемая школами, хранящими научные традиции. Именно в это столетие была создана механистическая картина мира, не лишенная ошибок, но всеобъемлющая и величественная. Университетская, парадигмальная, «нормальная» наука пережила эйнштейновский кризис и существует до сих пор.

Полани подчеркивал, что учения и искусства можно перенести в другое место только вместе с группами мастеров, иначе эти умения будут безвозвратно утеряны, как это произошло со множеством промыслов по всему миру. В полной мере это касается науки модернистского типа («классической западной науки»). Приведу пространную цитату из Полани: «хотя содержание науки, заключенное в ясные формулировки, преподается сегодня во всем мире в десятках новых университетов, неявное искусство научного исследования для многих из них остается неведомым. Европа, где 400 лет назад зародился научный метод, до сих пор является более продуктивной в плане науки, несмотря на то, что на некоторых других континентах на научные исследования выделяется больше средств. Если бы, с одной стороны, не существовала возможность для молодых исследователей учиться в Европе, а с другой — отсутствовала миграция европейских ученых в другие страны, неевропейские исследовательские центры едва сводили бы концы с концами».

Это подтверждается историческими фактами. Петр Первый при помощи Лейбница и Вольфа пригласил в Россию значительный коллектив блестящих ученых, и они (вместе с Ломоносовым, который получил образование в Германии, в школе Вольфа) создали у нас академическую и университетскую традицию. Большевики в 1920-х годов отправили учиться в Европу и Великобританию лучших молодых физиков. Так, молодой Петр Капица работал в Кембридже, в Кавендишской лаборатории Эрнеста Резерфорда, а Лев Ландау посещал в Геттингене семинары Макса Борна, а в Копенгагене общался с Нильсом Бором (и называл его своим учителем).

Ничего обидного для нашего патриотического чувства в этом нет. Как и любой другой, закон традиции работает в обе стороны. Так, попытки воспроизвести успехи русского театра и балета также были эффективными только в случае непосредственного обучения у их представителей. Поэтому в Америке русские ученики Станиславского преподавали «систему Станиславского». Знаменитую Американскую театральную лабораторию, сыгравшую выдающуюся роль в становлении современного театра в США, создал актер Московского художественного театра Ричард Болеславский, а первым ее преподавателем стала актриса МХТ Мария Успенская. Одним из первых их учеников был актер и режиссер Ли Страсберг, основавший потом Институт тетра и кино, где актеров обучали и обучают методу Станиславского. Выпускниками этого Института были Аль Пачино, Роберт Де Ниро, Дастин Хоффман, Стив Бушеми, Анджелина Джоли, Мэрилин Монро...

Поэтому те, кто у нас восхищается эффективностью и влиянием Голливуда, должны понять, что причина этого – готовность американцев учиться у всего мира. Тогда как наши псевдопатриоты требуют запретить изучение английского и отправку молодых ученых на учебу за границу…

Свобода ради консерватизма

Итак, традиция научного исследования в духе Нового времени, «изобретенная» в Англии и нашедшая себе нишу в германском университете, может развиваться в других странах только при условии связи с «прародиной», нравится ли нам это или нет. Но есть и еще одно условие – академические свободы, утверждение которых было одним из принципов гумбольдовской реформы. Они не имеют никакого отношения к политическим, либеральным свободам и сами по себе не могут сделать университетскую науку и университетское обучение более эффективными. Иными словами, они не являются самоцелью. Они необходимы для того, чтобы в университете развивались научные традиции и научные школы – не более того, но и не менее.

У истоков российской модернистской государственности стоял проект «Polizeistaat» Лейбница и Вольфа, который был воплощен у нас в жизнь Петром Великим, наложившись при этом на византийскую монархию с элементами ордынских политических традиций. Модель эту не удалось разрушить даже радикалам-большевикам, а после смуты 1990-х она возродилась и в постсоветской России.

Лейбницианское «полицейское (правильнее сказать – чиновничье) государство» стремится привести все и вся в соответствие с принципами морали и рациональности, характерными для эпохи Нового времени. При этом власть такого государства простирается до самых дальних уголков социума и ни о каких академических свободах в университетах говорить тут не приходится (сколько бы их ни провозглашали в ходе периодических реформ образования). Но именно это и губительно для науки и духа университета. Научные традиции, как и любые другие, подобны всему живому. За цветами в саду можно и нужно ухаживать, но тянуть их вверх силой, надеясь, что они таким образом станут больше, значит, вырывать их еще не расцветшими. У нас почему-то консерватизм путают с апологией любых самых жестких решений государства и с ненавистью к каким-либо свободам. Между тем, все наоборот, стремление все подчинить мертвой букве юридических инструкций свойственно именно либерализму. Суть западного либерализма не в провозглашении свободы, а в лишении людей естественных свобод и подмене их свободами искусственными, политическими, придуманными создателями законов и конституций, а не почерпнутыми из живой жизни, из ее обычаев и традиций.

Консерватизм же, наоборот, отталкивается от жизни, от имеющихся в ней традиций, стремясь их сохранить постольку, поскольку они несут в себе положительное, важное для общества содержание⁵.

Все это касается и университетской жизни, в том числе и российской. Если бы у нас просто позволяли сохраняться и развиваться тем научным традициям и школам, которые выжили, невзирая на лихолетья нашей бурной истории, то и университет бы у нас находился в гораздо лучшем состоянии. Но мы видим постоянные перетряски, постоянные пертурбации, то вхождение в Болонскую систему, то выход из нее…

Причем одни реформаторы называют себя либералами, другие – консерваторами, но суть от этого не меняется: и те, и другие разрушают живые традиции, пытаясь поставить на их место псевдореальность бюрократических документов и институций. И по сути это – выхолащивание университетского образования, которое, как мы выяснили – воплощение идеала консервативного просвещения.