РI начинает серию материалов, посвященную теме «консервативного просвещения». Мы исходим из того, что просвещение либеральное столкнулось с непреодолимым для себя вызовом, который в свое время предсказали еще с одной стороны Владимир Соловьев, с другой – Джон Стюарт Милль. Они называли этот вызов «внутренней китайщиной», понимая под ней сведение всего ценностного потенциала Нового времени к технической рациональности, в которой Запад рано или поздно утратит преимущество и в которой рано или поздно возьмет верх цивилизация, способная освободиться от христианских нравственных ограничений. Сегодня это уже не пророчество, это констатация реальности: Запад проигрывает экономическую и в значительной мере и политическую конкуренцию с Китаем и явно рассчитывает на помощь Россию, союз с которой он некогда отверг. Каким в этой ситуации может быть «консервативное просвещение»? Об этом начинает разговор наш постоянный автор, философ Константин Смолий.
«Приглашение на казнь» – пожалуй, самое необычное произведение Владимира Набокова. Вместо импрессионистских зарисовок, наполненных тонкими наблюдениями и ожившими воспоминаниями, в этом романе писатель нарисовал фантасмагорическую картину общества, способного убить за непрозрачность. Какой же прозрачности требовали люди от Цинцинната Ц., почему её отсутствие было названо «гносеологической гнусностью», и как вообще могут быть связаны гносеология и несвобода?
Цель философии – объективная истина
Сплошь и рядом под видом глубокой философской истины люди изрекают одну из вариаций на тему «на вкус и цвет товарищей нет». Все мы, мол, разные, о мире судим каждый со своей колокольни, собственную субъективность ставим превыше всего, не имеем никаких общих критериев и мерил, и потому нет ничего объективного в мире людей: всё есть только мнение и ничего не есть истина. Иногда подобные сентенции подкрепляются ссылками на какого-нибудь мыслителя, как будто выражение субъективизма составляет содержательное ядро его мировоззрения, к которому он пришёл путём долгого познания мира.
Между тем непохожесть людей в процессе и результате познания, невозможность приведения их картин мира к единому знаменателю гораздо чаще является не плодом размышления мыслителей – это было бы чрезвычайно банально! – а их исходной точкой. Наличие человеческой субъективности, через призму которой человек судит о мире – это некий самоочевидный факт, который нуждается не в дополнительном обосновании, а, напротив, в установлении пределов его истинности и, быть может, даже в преодолении. Ведь философам органически присуще стремление к объективной, общезначимой истине, и потому они часто ставят перед собой вопрос – а возможно ли вообще объективированное знание о мире, и если да, то на каких основаниях оно должно строиться.
Вот, например, что пишет Сергей Хоружий о Павле Флоренском и его понимании смысла и назначения символов: «Поскольку же мы в символе познаём идею, всеобщее и сущее независимо от нас, они также суть «отверстия, пробитые в нашей субъективности», и для Флоренского в этом – особая их ценность: с юных лет его главная антипатия и страх – перед субъективным вымыслом и иллюзией, перед всем мнящимся, призрачным… Далее, символы служат и межчеловеческому общению: по общесимволистской концепции, смысл творчества и познания – выявление символов и показ их всем, передача в общее достояние».
В этой цитате хорошо виден главный «нерв» многих философских систем: преодоление субъективизма для нахождения чего-то общего, общезначимого, твёрдого, то есть решение проблемы интерсубъективности.
Но теория символов – не единственный способ решения этой проблемы, предложенный в истории философии. Можно привести пример Иммануила Канта, ставившего перед собой задачу обоснования возможности всеобщего объективного знания. При этом существование такого знания – это несомненный факт, вопрос только в том, за счёт каких гносеологических механизмов оно становится возможным. Глубокий анализ познавательного процесса привёл кёнигсбергского мыслителя к обнаружению априорных форм чувственности и рассудка – категорий, или понятий предельной степени общности. Априорные формы чувственности – пространство и время – организуют и оформляют поток случайных, бессистемных и глубоко индивидуализированных восприятий, которые благодаря такому оформлению приобретают всеобщую значимость и могут стать инструментом описания мира – описания, понятного не только тебе самому, но и другому человеку. Априорные формы рассудка – количество, качество, причинность и т.д. – помогают более глубоко организовать материал чувственных впечатлений и продвинуться ещё дальше по пути созидания общезначимого объективного знания, в частности, естественных наук.
Предполагается, что все люди обладают схожим механизмом познания, одинаковым набором априорных форм, а также универсальной способностью к синтетическим априорным суждениям, приращающим наше объективное знание о мире. Поэтому Кант говорит о том, что все люди обладают трансцендентальным единством апперцепции – то есть в основе решения проблемы интерсубъективности у него лежит гносеологический универсализм, позволяющий видеть мир близким, схожим образом. Неслучайно кантовские априорные формы являются в то же время важнейшими понятиями физики Нового времени. Мы как бы «переносим» наши врождённые категории духа на внешний мир, полагая, например, что если мы переживаем некую длительность, то в мире объективно существует время, а если мы способны воспринимать взаиморасположение предметов, то в мире «есть» пространство.
Без такого гипостазирования понятий естественные науки едва ли смогли бы сложиться в известном нам виде: наша субъективность ценна для науки не сама по себе, а благодаря способности порождать объективность путём превращения нашего способа восприятия вещей в реальный способ их существования. А дальше на фундаменте общезначимого знания о мире становится возможным создание социальных связей между людьми и общностей разного порядка.
Наука в борьбе за прозрачность
Именно поэтому про философию Нового времени, одной из высших точек которой стало кантианство, говорят, что гносеология в ней стала на первое место по отношению к онтологии. И Кант тут не был первопроходцем, достаточно вспомнить Декарта с его «мыслю, следовательно, существую»: самосознание мыслящего субъекта и его разумность становятся залогом существования мира и возможности его объективного познания.
Гносеология «порождает» онтологию, то есть способ познания формирует картину мира. Отсюда значимость такой, казалось бы, специальной философской дисциплины, как методология: именно она призвана выявить универсальные принципы адекватного познания реальности при помощи разума, что откроет дорогу к формированию истинной картины мира, против которой никакая субъективность, часто граничащая с прямым заблуждением, не сможет выстоять.
«Есть такие заблуждения, – говорит Кант, – которые нельзя опровергнуть. Надо сообщить заблуждающемуся уму такие знания, которые его просветят. Тогда заблуждения исчезнут сами собою». А избавившись от заблуждений при помощи просвещения, человек разумный сможет и социальную жизнь устроить на разумных основаниях. Так сугубо гносеологическая задача стала магистральной дорогой на пути к построению идеального общества, состоящего из просвещённых людей, объединённых общей картиной мира.
Однако в кантианстве с его частичным агностицизмом, проистекающим из признания непостижимости вещей-в-себе, есть нечто, мешающее всепобеждающему гносеологическому оптимизму. Кант оставляет определённую часть вещи непроницаемой для света разума, и может оказаться, что эта часть и есть главное в вещи. Вся последующая классическая немецкая философия приложила немало усилий к тому, чтобы устранить подобный агностицизм вместе с самой идеей вещи-в-себе. Особенно успешно это сделал Гегель: если в мире, противостоящем разуму, есть нечто, для него недоступное, надо весь мир сделать инобытием разума. И тогда познание мира станет всего лишь познанием разумом самого себя: если всё действительное разумно, значит, всё существующее прозрачно, проницаемо для разумного субъекта. И тогда ничто не помешает признанию такой картины мира общезначимой истиной.
Но наука Нового времени и без гегельянства была преисполнена гносеологическим оптимизмом, не признавая существование никаких непостижимых сущностей вроде вещей-в-себе и других «остатков» метафизики. Более того, наука не желала ограничиваться постижением общезначимых истин о природе, и стремилась распространить свои притязания на социальную и гуманитарную сферу, практически не меняя базовых методологических принципов. Как говорит по этому поводу Морис Мерло-Понти, «когда какая-либо модель оказывается успешной в отношении одного из разрядов проблем, её пробуют повсюду».
Применение к человеку методов естественных наук превратило человека в объект, идентичный множеству других природных объектов. Мышление о человеке стало столь же операциональным и инструментальным, как и постижение пространства и времени, только уже без кантовского трансценденталистского обоснования: оно сделало своё дело, и может уходить. «Классическая наука, – продолжает Мерло-Понти, – сохраняла чувство непрозрачности мира, именно мир она намеревалась постичь с помощью своих конструкций, и именно поэтому считала себя обязанной отыскивать для своих операций трансцендентное или трансцендентальное основание. Сегодня же… совершенно новым стало то, что эта практика конструирования берётся и представляется как нечто автономное, а научное мышление произвольно сводится к изобретаемой им совокупности технических приёмов и процедур фиксации и улавливания». Таким образом, для достижения идеала «прозрачности» мира и человека зрелая наука стала целиком и полностью полагаться на методологию как наиболее инструментальную, техническую часть гносеологии, всегда дающую предсказуемый, повторяемый и функциональный результат.
Итогом применения сциентизированного подхода должно стать получение полного и окончательного знания о человеке, избавленное от любого субъективизма, присущего философской антропологии. В отличие от философов-антропологов, по-прежнему мыслящих о человеке в метафизических категориях, учёные-антропологи положились на методологию естественных наук, уже доказавшую свою эффективность на природных объектах. Стоит ли удивляться, что на определённом этапе эта методология привела буквально к измерению черепов – апофеозу количественного подхода к миру и человеку, уверенно заменяющему в науке качественные описания и умозрительные объяснения.
И разве подобная «математическая» точность знания о человеке не есть воплощение научного идеала Нового времени?
Паноптикум как общественный идеал
И всё-таки для эпохи Модерна и её квинтэссенции – идеологии Просвещения – объективное знание о человеке едва ли было самоцелью. Главное – построение общежития на рациональных, научно обоснованных принципах. Здесь мы вступаем в сферу социального конструктивизма, призванного улучшить всегда такое несовершенное общество, которое, в свою очередь, исправит несовершенство человеческой природы и приведёт разнонаправленные устремления людей к некоему общему знаменателю.
Подобно тому, как задача построения объективного, общезначимого знания решается не игнорированием субъективизма, а его преодолением, так и новое общество будет сконструировано за счёт преодоления субъективизма: каждое индивидуальное стремление к благу будет уравновешено чужими стремлениями, индивидуальные заблуждения уступят место всеобщей истине, и таким вот образом будет достигнуто состояние общественного блага. Кажется странным, почему общество, наполненное эгоистами, всё-таки продолжает существовать, но этот факт для английских просветителей был настолько же бесспорен, как для Канта – факт существования объективного общезначимого знания.
Но, конечно, человек нуждается в правилах общежития, признаваемых всеми. И желательно не допускать нарушения этих правил и последующего наказания: гораздо лучше профилактика, которая заключается в недопущении антисоциального поведения. Если за образ действий отвечает образ мышления, значит, работать нужно над картиной мира каждого человека. Нельзя полагаться на случайное формирование человеческой субъективности, которое неизбежно станет наполнено заблуждениями, приводящими к злу как нарушению общественного согласия. Поэтому естественный и единственный выход – просвещение людей, то есть формирование добропорядочных граждан со схожей системой взглядов и нравственных принципов.
Отсюда важность гносеологии как учения о способах уяснения человеком необходимой информационной программы. Без вскрытия познавательной «механики» достичь инструментализации гносеологии как способа порождения общезначимых онтологий будет невозможно.
Так что Канта можно во многом назвать продолжателем дела английских просветителей, ведь ещё Джон Локк в «Опытах о человеческом разумении» ставит себе задачу исследовать познавательные способности человека на предмет выявления их границ. Но зрелая наука преодолела любой скептицизм и агностицизм философов Нового времени, вещь-в-себе позволила проникнуть свету разума вовнутрь себя, открылась ему и стала вещью-для-нас, включившись в обустроенный человеком мир. А если и сам человек в научном знании такая же «вещь» наряду с другими, то и человека-в-себе быть не может.
Человек – прозрачен и гносеологически проницаем. Он стал человеком-для-нас, то есть для субъекта.
Но кто этот субъект на самом деле? Пока речь идёт о чистом познании, в качестве субъекта может выступать только исследователь. Но когда мы говорим о социальном конструировании и гармонизации общественных отношений за счёт общезначимой онтологии, субъект познания превращается в субъекта власти. В прозрачности человека более всего заинтересована именно власть, и это она всегда готова найти практическое применение знаниям о человеке. И не случайно, что именно в английском Просвещении, ставшим почвой для возникновения утилитаризма, рождается идея паноптикума – такой организации человеческого общежития, при которой каждый его обитатель находится постоянно на виду. Не важно, что речь первоначально шла только о тюрьме: где ещё испытывать модель контроля, как не на людях, уже доказавших свою антисоциальность?
Паноптикум позволяет достичь частичной прозрачности человека – деятельно-механической. Но главная задача – контроль движений не тела, а души: в идеале, прозрачной должна стать не стена камеры, а черепная коробка, и не только преступника. Ведь достаточно всмотреться в само это слово – просвещение, – чтобы увидеть жутковатый образ: просвещённый человек – не просто образованный, знающий и культурный, это человек, которого «лучи света» прошли насквозь и не оставили в спасительной темноте ни одного закоулка души. И тогда всеобщее просвещение становится лишь действенным механизмом лишения человека возможности остаться своего рода вещью-в-себе и для-себя.
Бунт против гносеологии
С этой точки зрения желание человека оставаться непрозрачным для объективирующей гносеологии может расцениваться как бунт, причём бунт социальный. Именно последствия такого бунта описаны Владимиром Набоковым в романе «Приглашение на казнь». Его герой, Цинциннат Ц., с самого детства был словно «вырезан из кубической сажени ночи». Он не пропускал через себя «просвещающих» лучей, а потому «производил диковинное впечатление одинокого тёмного предмета в этом мире прозрачных друг для дружки душ».
Оказавшись в мире воплощённого ментального паноптикума как просвещенческой антиутопии, Цинциннат научился «притворяться сквозистым, для чего прибегал к сложной системе как бы оптических обманов». Чтобы усыпить бдительность вечно подозрительных к нему сограждан, живущих в согласии с верховным принципом антиутопии и друг с другом, он, видимо, умел делать так, чтобы глядящий на него человек видел кого-нибудь другого, знакомого и понятного, или же себя.
Но тактика была успешной лишь до поры до времени: сначала набоковский герой оказался в социальной изоляции, причём даже в собственной семье, а затем предстал и перед инстанцией власти. Не какой-нибудь философ-методолог, а именно управляющий субъект в лице суда охарактеризовал непроницаемость Цинцинната как «гносеологическую гнусность». Этого оказалось достаточно для окончательного исключения из человеческого сообщества – казни. И такой исход романа сам собой ставит вопрос: насколько идеология Просвещения, не желающая оставлять человека непроницаемым и непросвещаемым, соответствует идеалам свободы и независимости личности?
Не есть ли каждая воплощённая в истории антиутопия всего лишь неизбежное следствие присущих эпохе Модерна тоталитарных интенций?
Просветители мечтали освободить человека от Бога, якобы превращающего свободную личность в «раба», но, кажется, на место одного «всевидящего ока» поставили другое, что сидит в центре стеклянной тюрьмы и усыпляет её обитателей лозунгами о свободе, равенстве и братстве.
_______________________
Наш проект можно поддержать.
Один ответ к “Гносеологическая гнусность и ментальный паноптикум”
Предлагаю начать обсуждение темы Консервативного Просвещения. И темы Набокова. Хотя в его творчестве мне ближе всего “Защита Лужина”, а “Приглашение на казнь” как то у меня не зашло.