Рубрики
Статьи

Единство русской истории: предпосылки, мечта, реализация

Именно в позднесоветскую эпоху была произведена огромная, часто незаметная на первый взгляд, работа университетов, институтов Академии наук, архивов, музеев по переработке отечественного и мирового культурного наследия. И если она продолжалась и продолжается и в новейшее время, то только по образцу и зачастую как прямое продолжение начатых в советское время издательских серий. Мало кто вдумывается в тот факт, что до 1917 года произведения древней, средневековой, восточной, новоевропейской литературы почти не существовали в русских переводах, а если и существовали – то в крайне некачественных. Лишь вторая половина советской эпохи дала нам всю эту мировую сокровищницу в адекватном русском переводе, в виде хороших комментированных изданий. Воспользоваться этим богатством – в этом должен заключаться культурный аспект второй половины грядущего, пятого цикла развития России.

За последние две сотни лет, а тем более за новейший период истории России не было недостатка в разговорах и рассуждениях о «русской идее» или «русской мечте». Во многом эти разговоры вращаются вокруг одних и тех же тезисов, как будто спор не сдвигается с мертвой точки. Конечно, тут необходимо иметь в виду, что размышления об особом пути и особых задачах Руси начались уже со святого князя Владимира и киевского митрополита Илариона. Оба они в своих речах достаточно жестко отделили русскую парадигму рассуждений от византийской. Православная мысль Византии мыслила себя прямой продолжательницей Рима и не испытывала и десятой доли тех угрызений по поводу собственной молодости и неполноценности, которые будут характерны для Руси. Кроме того, византийское чувство историзма имело мало общего с русским как по уровню сформированности некоего образцового идеала «странны святых», так и по эсхатологической напряженности. Русская мысль пробудилась несравненно позже мысли всех великих культур Востока и Запада, русская философия по своему возрасту – ребенок по сравнению с их философиями. Но ребенок рос чрезвычайно быстро и к XX столетию обогнал своих древних и дряхлых учителей.

Как известно, есть цивилизации с обостренным чувством историзма (Древний Египет, Китай, Запад) и с практически полным его отсутствием (Индия, Древняя Греция). Русской культуре свойственна некоторая промежуточная, нестандартная версия исторического чувства. В отличие от эллинов и индийцев, русские не забывали своего прошлого и не превращали его во вневременную мифологию; но, в отличие от европейцев и китайцев, русские не воспитали в себе чувство строгой линейной последовательности и неумолимой логичности собственной истории. Именно это имел в виду Петр Чаадаев, когда сетовал на отсутствие в России «истории». Александр Пушкин возразил ему: как же так, если у нас были Петр Великий и другие замечательные события? Но Чаадаев вовсе не утверждал, что в России не происходило никаких событий – он лишь подчеркивал, что они не выстраивались в единую логическую линию, в то время как история Западной Европы, говоря словами славянофила Ивана Киреевского, была одним сплошным «чудовищным силлогизмом», в котором каждая следующая эпоха вытекала из предыдущей. В России же эпохи сменялись самым непредсказуемым образом, как в калейдоскопе: сразу после катастрофы мог последовать небывалый взлет, сразу после триумфа – обвал, и внятной логики в этом увидеть никак не удавалось.

Однако в начале XXI века уже нельзя повторять буквально рассуждения славянофилов, русских религиозных философов классического периода или запоздалых эмигрантских мыслителей минувшего столетия. По сравнению со временем до 1917 года мы прожили на полтора периода больше: советский и частично постсоветский. Этого уже немало, чтобы попытаться сделать выводы о том общем, что связывает воедино все эпохи русской истории. Можно ли выделить некое ядро «русской идеи», объединяющей их? Или «русской мечты», проходящей сквозной нитью через последние двенадцать веков (считая от первых князей «русов»)? Может быть, обратиться к интуициям Юрия Мамлеева с его концепцией «России Вечной» как некоего архетипа, платоновской идеи, проекциями которой во времени выступают отдельные эпохи?

В своих художественных повестях «Наедине с Россией» (2009) и «Империя духа» (2011) он попытался нарисовать более живой, яркий образ чаемого исподволь всеми русскими людьми будущего, а в трудах «Россия Вечная» (2006) и «Метафизический образ России» (2009) дал ему и теоретическое обоснование. Мамлеев верил, что в некоем параллельном измерении существует Вечная Россия, причем не как один-единственный образ, а как несколько слегка различающихся друг от друга и от земной России образов, объединенных, тем не менее, в главных чертах единым духом. В реальной, земной истории и современности России эта Россия Вечная прорывалась не всегда, а только в некоторые ключевые моменты. Поэтому сейчас для русского человека важно ориентироваться на них и восстановить в самом себе смысловую структуру России Вечной, понять, что к чему. Разумеется, подчеркивал Мамлеев, речь идет об открытом проекте – под «русским» понимается любой, кто пожелает сам осознать себя русским в данном смысле слова.

По сути, речь идет о том, что в духе христианского неоплатонизма русский народ должен осуществить задание – реально и исторически достичь того состояния Русской мечты, которое логически и метафизически предшествовало истории России и всегда оставалось как бы «над» ней. Именно так сейчас можно раскрыть смысл фраз «Россия как проект», «Россия как задание», «Россия как мечта о будущем». Легко заметить, что подобные призывы за последние годы звучали уже не раз. Неудивительно, что мыслители XIX – первой половины XX века (князь Владимир Одоевский и Петр Чаадаев, Освальд Шпенглер и Мартин Хайдеггер) мнили Россию «молодой страной», страной будущего. Удивительнее, что такие проекты появлялись и в начале XXI столетия («Россия как задание» Александра Бовдунова, «Пятая Империя» Александра Проханова, «Третья Империя» Михаила Юрьева).

Некоторые тезисы русских геополитиков рубежа XIX – XX веков и их преемников-евразийцев, связанные с определением констант всех эпох русской истории, все-таки уже можно считать проясненными и общепризнанными. Рассмотрим их подробнее.

 

Физико-географическое месторазвитие и его культурное единство

Это то, что можно определить как внутренние области Евразийского материка, «третий мир» между собственно Европой и собственно Азией (по терминологии Владимира Ламанского), как «континент-океан» (по Петру Савицкому). Народы и культуры Внутренней Евразии имели целый ряд общих черт и до становления Русского государства, в составе же России они были закреплены более твердо и сознательно. «И то, что было в ней лишь чувством и преданьем, / Как кованой броней, закреплено сознаньем», – писал о России Аполлон Майков. Базой для единства послужила широтная зональность ландшафтов (арктическая пустыня – тундра – тайга – лиственные леса – степи – пустыни), отграниченность от соседних регионов не столько горами, сколько нулевой изотермой января и т.д.

Всё это, по мысли ранних евразийцев, повлекло за собой сближение народов разного происхождения, попадавших в евразийский «котёл». Николай Трубецкой в статье «Общеевразийский национализм» подчеркивал, что русские имеют больше общего с другими народами Внутренней Евразии, чем с зарубежными славянами; татары, якуты, казахи и др. – больше общего с русскими, чем с зарубежными тюрками и т.д. Русские, финно-угры, тюрки, тунгусо-маньчжурские, палеосибирские народы, сами того не зная, веками демонстрировали не только контакты друг с другом на уровне языка и технических заимствований, но и на бессознательное уровне сходства в построении музыкальных гамм, в нефилософском, «бытовом» восприятии импортированных извне мировых религий (православия у русских, ислама у татар, буддизм у бурят). Новейшие исследования позволяют дополнить эту картину выводами генетики о сходстве ДНК, особенно митохондриальной (по женской линии), у большинства народов России-Евразии, а также углубить наши представления об отдаленном языковом родстве. От достаточно уверенной реконструкции ностратического праязыка современная лингвистика уже перешла к выяснению вопроса о более древнем праязыке времен конца ледникового периода (условно называемом «бореальным» или «евразийским» праязыком).

Сама физическая география, даровавшая народам Евразии обширные равнины с легкой коммуникацией по рекам и степям, стала их судьбой, создала предпосылки для экономического и политического единства, хотя до смены кочевых ханств оседлым Русским государством данное единство было скорее потенциальным и зачаточным, чем актуальным и свершившимся. Таким образом, сформировавшееся за века единство и общение (пусть даже подчас в формате конфликтов и войн) всех евразийских народов упрочилось не только в советское, но и в постсоветское время, причем благодаря наличию великорусского стержня и особенно Москвы и Петербурга, как магнит притягивающих к себе все этносы Внутренней Евразии.

 

Характер евразийских государств

Другая константа отечественной истории – связанный с описанным выше месторазвитием характер государства, достаточно отчужденного от пестрого населения наших пространств (в этом существенное отличие от большинства государств Европы и Азии, часто не менее жестких и авторитарных, но густонаселенных и плотно контактирующих со своими подданными). Именно такая отчужденность позволяла русским крестьянам, казакам, святым отшельникам вести достаточно автономную жизнь в бескрайних лесах и степях, где «хоть три года скачи, – ни до какого государства не доскачешь» (Гоголь). Именно в этой глуши, в этих пустынях русские (и примкнувшие к ним) люди становились ближе к Богу.

Славянофилы XIX века чрезмерно упрощали эту схему, представляя себе «государство» и «землю» (народ) как понятия непересекающиеся. Разумеется, на самом деле ситуация была сложнее, и государство набирало себе воинов из народа, облагало его податями и т.д., однако славянофилы все-таки верно подметили сам факт особого рода отчужденности власти от народа. В других регионах мира она чаще приводила к конфликтам и революциям, но в условиях наших необъятных просторов она позволяла многим желающим просто бежать на окраины и устраивать там казачью вольницу либо искать уединенное Беловодье.

 

Значение православия

Русская культура и история неотделимы от православного христианства, проникшего на Русь из Византии и Болгарии через регионы Кавказа и Крыма. Важнейшим моментом является то, что в отличие от греков или грузин, эфиопов или англосаксов, принявших христианство уже давно сложившимися народами, древнерусский этнос сплавился из пятнадцати союзов племен в единое целое лишь после крещения Руси и вследствие него, а именно в XI веке. Отсюда ясно, что другие православные народы имеют свои особенности и выстраивают свои отношения с Богом и миром иначе, чем русские. Однако вышеперечисленные факторы определяют специфику именно русского мировоззрения и служат мостом к взаимопониманию с иными народами нашего «большого пространства». Как отмечал Николай Трубецкой, даже исповедуя иные традиционные религии, евразийские народы по стилю и бытовым особенностям своей религиозности совпадают с русским стилем православной религиозности. Этот стиль не меняется столетиями, и в этом плане можно говорить о «вечных» чертах того, что наши предки называл Святой Русью.

 

Русская мечта-минимум: большое пространство

Из обозначенных особенностей проистекает русская (но также и тюркская, и монгольская) мечта о том, чтобы этот простор был еще шире, еще спокойнее, чтобы государство было достаточно сильным и грозным для расширения границ нашего «большого пространства» вовне, но достаточно милостивым для обеспечения социальной справедливости и защиты слабых и бедных внутри. До начала XX века еще можно было сомневаться, действительно ли это так, но по прошествии всех советских и постсоветских лет, видимо, в этом можно твердо убедиться.

Внутри каждой эпохи русской истории отчетливо выделяются два периода: восстановление после предыдущей катастрофы и первоначальное обустройство – и переход к полномасштабному культурному строительству (вплоть до следующей катастрофы или перехода к новому циклу). Так, сначала первые русские князья около 150-200 лет завоевывали первоначальное ядро Киевской Руси и устанавливали в нем самую элементарную администрацию и законы, а уже потом начался культурный взлет XI – XII веков, когда впервые стало возможным мирное строительство, и когда появились первые формулировки культурного кода русскости (от «Слова о законе и благодати» до «Слова о полку Игореве»).

Затем, после катастрофы внутренних усобиц, западных и монгольских нашествий, снова понадобилось около 200 лет на собирание земель вокруг Москвы при очень низкой интенсивности культурной жизни, когда идеалы лишь редкими вспышками озаряли жизнь народа (эпоха Сергия Радонежского и Андрея Рублева), и лишь после решающих геополитических побед Ивана III на всех фронтах, по всему периметру русских границ, начался небывалый культурный и идеологический взлет России – Третьего Рима, продолжавшийся около ста лет.

Потом – новая катастрофа Смуты, около 150 лет на восстановление и отвоевание выхода к морям и ключевым территориям ценой крайнего перенапряжения сил, и опять – начиная с Екатерины II, 150 лет попыток осуществления «мечты-максимум» в русской культуре. Четвертый цикл повторился в советское время: с 1917 до 1945 года – борьба за элементарное выживание, затем до конца 80-х – период мирного культурного роста, накопления невероятных культурных богатств и смыслов, которые, однако, большей частью тогда пропали втуне и не были вовремя использованы. Сейчас мы находимся в начале пятого цикла, и следует совершенно трезво признать, что полноценный культурный взлет и осуществление положительной «мечты-максимум» в России не будет возможным (кроме как на уровне единичных гениев), пока наш народ в целом не добьется осуществления отрицательной «мечты-минимум» – избавления от нынешней дискомфортной ситуации, расчистки фундамента для будущего культурного строительства.

Чтобы понять весь трагизм наших дней, следует обратиться к максиме замечательного немецкого мыслителя Ханса Фрайера: «Свободный человек может быть свободен лишь в своем народе, а свободный народ может быть свободен лишь в своем пространстве». Права русского именно как русского могут быть реализованы только в родном политическом и юридическом пространстве. Это значит, что без обеспечения суверенитета собственной территории, без избавления от вмешательства и зависимости со стороны «чуждых пространству сил» (raumfremde Mächte, по терминологии Карла Шмитта) в принципе невозможно обустраивать Россию. Сначала освобождение территории Исторической России (Внутренней Евразии) от влияния США, Британии, стран Евросоюза, крупных исламистских центров на Аравийском полуострове и в Турции – а затем уже решение экономических вопросов и строительство инфраструктуры, которая сделает блага от континентального единства осязаемыми и доступными в каждом доме и каждому жителю нашей страны. Планомерное развитие образования, науки, транспорта имеет смысл лишь после решения первичных геополитических задач, а никак не до.

 

Русская мечта-максимум: государство милости

Говоря о русской мечте-минимум как константе, переходящей из эпохи в эпоху, мы отнюдь не случайно руководствовались логикой предыдущих четырех циклов русской истории, делая акцент на удивительной схожести приоритета решения геополитических задач в первой половине цикла. Но каждый раз враги оказывались в целом побеждены, собственное пространство в общих чертах сформировано – и тогда наступал черед второй половины цикла, связанного с общим культурным и экономическим подъемом, а также с поиском смысла, «русской идеи», мечты-максимум.

В первом цикле это было «золотое время» Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, когда впервые была сформулирована «русская идея» в терминах благодати, милости, справедливого суда, а Киев и Владимир строились по образу Константинополя и Иерусалима. Во втором цикле – эпоха Филофея и Ивана Пересветова, идеологов сочетания «веры православной и правды турской», воплощения в Москве Третьего Рима. И снова строились проекции Иерусалима то в опричном дворе в Москве, то в Новом Иерусалиме на Истре… Третий цикл был ознаменован строительством Петербурга как земного «парадиза» и имперской реновацией Москвы после очистительного пожара 1812 года и, конечно же, небывалым дотоле взлетом русской литературы, философии, музыки, науки XIX – начала XX веков.

Значение четвертого цикла, примерно с 1945 по 1987 годы, еще не осознано нами в полной мере. Дело в том, что именно в позднесоветскую эпоху была произведена огромная, часто незаметная на первый взгляд, работа университетов, институтов Академии наук, архивов, музеев по переработке отечественного и мирового культурного наследия. И если она продолжалась и продолжается и в новейшее время, то только по образцу и зачастую как прямое продолжение начатых в советское время издательских серий. Мало кто понимает и ценит сегодня, что мы читаем русские и зарубежные классические труды в том виде, в каком их подготовили для нас советские и постсоветские издатели, комментаторы, публикаторы, а не в первоначальных изданиях. Мало кто вдумывается в тот факт, что до 1917 года произведения древней, средневековой, восточной, новоевропейской литературы почти не существовали в русских переводах, а если и существовали – то в крайне некачественных. Лишь вторая половина советской эпохи дала нам всю эту мировую сокровищницу в адекватном русском переводе, в виде хороших комментированных изданий. К сожалению, воспользоваться этим богатством мы еще как следует не успели, это – задача на будущее, задача перестройки всей системы образования и науки в стране, углубления популяризации культурных вершин среди народных масс. В этом должен заключаться культурный аспект второй половины грядущего, пятого цикла развития России.

Однако наряду с ним существует еще и социально-экономический аспект. Если первая половина каждого цикла была связана с нищетой народа, когда все силы уходили на военные нужды, то во второй половине происходило выравнивание кричащего социального неравенства, улучшение народного благосостояния путем улучшения инфраструктуры и т.д. На повестке дня в годы осуществления Русской мечты-максимум в пятом цикле, таким образом, неизбежно будет создание глубоко интегрированного социального, экономического, транспортного пространства, реанимация старых разрушенных и строительство новых автомобильных, речных, морских, железнодорожных, воздушных путей. Может быть, особый акцент придется сделать на малой авиации, вертолетах, дирижаблях, с помощью которых будет удобно как осуществлять небольшие перелеты в соседнюю деревню, так и покрывать расстояния от Балтики и Карпат до Тихого океана, от Таймыра до Средней Азии. Вторая половина четвертого, советского цикла с ее массовым строительством нефте- и газопроводов, новых дорог, с появлением единой (кроме северных районов) энергосистемы СССР – ЕЭС, является хорошим, хотя и недостаточным образцом для подражания на этапе воплощения в жизнь мечты-максимум.

 

Потенциал и реальность вечной русской мечты

Однако мечта все еще остается более-менее призрачной мечтой, а не реальностью. В 1910 году Андрей Белый писал: «В произведениях русской культуры рождается искомая нами реальная Россия, но как предвестие, как давно ожидаемое чаяние, не как реальность». Гоголь, Достоевский, Соловьев были устремлены к будущему, их величайшие труды полны пафосом будущей России, которая вот-вот соберется да и явит себя всему миру – но пока еще не явила. «Стало быть, Россия есть некоторое не данное в истории, но предполагаемое, единство исторических, бытовых, этнографических черт, предугадываемое величайшими русскими писателями и философами», – делал вывод поэт. Таким образом, ключевые слова были произнесены: Россия как проект, Россия как задание. Западники и патриоты, с точки зрения Белого, не смогли понять, что налицо антиномия «России нет – Россия есть». Они утверждают лишь одну из половин этой антиномии (термин, введенный в широкий оборот о. Павлом Флоренским, чьим наставником был отец Андрея Белого.). А нужно было утвердить ее всю.

Вслушаемся в предупреждение Белого столетие спустя: «Два лозунга – две правды; России нет: эмпирического единства России нет – вот правда западничества. Россия есть: мистическая вера в будущее России реально дана в чувстве – вот правда патриотизма. Два лозунга – две неправды. России нет: …предстоящее многообразие русской действительности – приносится в жертву отвлеченной и эмпирически еще недоказанной идеологии; вот оборотная сторона западничества. Россия есть: мистический реализм живого чувства… переносится на действительное безобразие настоящего и прошлого русской действительности; вот оборотная сторона русского славянофильства. В первом случае наличность веры зачеркивается во имя будущего; во втором случае будущее переносится в настоящее». Эту Россию будущего Андрей Белый видел как культурный, иррациональный, а отнюдь не государственный, рациональный проект. Именно над ним в данный момент работают и Евразийское движение, и Изборский клуб, и фонд «Россия Вечная». Но для его реализации придется немало постараться всем.

Если на первом этапе нового цикла, в который мы уже вступили, абсолютно неизбежным представляется некоторое «новое закрепощение сословий» ради военной победы и выхода к морям, то после выполнения данной задачи, на втором этапе цикла, столь же неминуемо произойдет очередное ослабление жесткости имперского режима и усиление «социальных лифтов». Государство, если оно желает быть долговечным, должно сделать ставку не на слепой бюрократизм, а на народный энтузиазм, доверяя ключевые посты не «специалистам», а энергическим «людям длинной воли», пусть даже – и особенно если – их затеи кажутся «сумасбродными». Вовлечение всех желающих в массовую социальную политику (наряду с предоставлением возможности всем нежелающим жить тихо), решение наболевших проблем путем «кампанейщины», дружными усилиями энтузиастов придаст такому государству необходимую энергию и движение, позволит быстро решать те задачи, на которые у «нормального» государственного аппарата бесплодно уходили бы десятилетия.

Таким образом, Россия уже прошла четыре полных цикла осуществления своей мечты, каждый из которых происходил на более высоком демографическом, геополитическом и экономическом уровне, и сейчас уже вступила в начало пятого цикла. Его первая половина будет характеризоваться очередным «закрепощением», мобилизацией народа на решение военно-стратегической задачи ликвидации враждебных антисистем и возвращения в естественные границы евразийского пространства исторической России, и сопровождаться определенными тяготами, которые с лихвой окупятся и дадут кумулятивный эффект, как только будет возвращен нормальный выход к морям и единство трансконтинентальных магистралей. Свободный народ в своем пространстве – таким будет девиз этого периода.

Вторая половина цикла будет отмечена усилением социальной и территориальной мобильности населения, его бурной внутренней активности, мощным культурным, инфраструктурным и экономическим строительством, поиском адекватных форм сотрудничества с другими соседними Großraum’ами (европейским, ближневосточным, индийским, китайским). Всё это будет, если сделать выбор уже сейчас, выйдя из тумана русской неопределенности. По слову Тютчева:

Ты долго ль будешь за туманом

Скрываться, Русская звезда?

Или оптическим обманом

Ты обличишься навсегда?..

 

Источник: Солнце Севера. Альманах. Выпуск «Цельность русского бытия». СПб., 2018. С. 80–91.

Автор: Максим Медоваров

Историк, кандидат исторических наук, доцент Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского