Рубрики
Статьи

Билет в один конец: коррида Кристин Спенглер

Чувство цвета у неё прежде всего определялось чёрным, “по Гойе”: после раннего развода родителей, девочку из родного Альзаса отправили к родственникам в Мадрид, где красавица-тётка чуть не ежедневно водила племянницу в Прадо, вместо парков и песочниц. В этой семье, кстати, все красавцы – от родителей, до дальних родственников какое-то невероятное сочетание красивых людей на чёрно-белых фотографиях.

Разница между военкором и тореадором в том, что для тореадора риск заканчивается, как только он покидает арену. Для военкора риск не заканчивается никогда. А так да, они оба любят опасность.

«Я верующая, поэтому мне всегда везло.  Я нигде и никогда не боялась умереть. Наоборот, одно время, я искала смерти. И прозвище у меня было “ла сауда” – женщина в чёрном”…

А всё потому, что как она напишет в своей первой попытке автобиографии, в книге «Женщина на войне»: «Сначала был траур». Почти библейское начало.

«Я потеряла чувство цвета и хотела умереть, как свидетель, за правое дело»©.

Чувство цвета у неё прежде всего определялось чёрным, “по Гойе”: после раннего развода родителей, девочку из родного Альзаса отправили к родственникам в Мадрид, где красавица-тётка чуть не ежедневно водила племянницу в Прадо, вместо парков и песочниц. В этой семье, кстати, все красавцы – от родителей, до дальних родственников какое-то  невероятное сочетание красивых людей на чёрно-белых фотографиях.

«Мне больше всего нравился тот глубокий чёрный цвет, который видит и отражает только Гойя. Этот цвет пропитал меня с детства и виден на всех моих снимках. Вот о замечательном бразильском фотографе Себастьяо Сальгадо говорят, что его шедевральные работы “пропитаны светом Веласкеса”. А мой чёрный свет – это свет Гойи».

Из Мадрида во Францию она вернулась с великолепным испанским (“Я до сих пор не уверена, на каком языке говорю лучше…”) и неким культурным багажом, который в значительной степени уже тогда определил её неумолимую тягу к путешествиям.

Свою первую фотографию она сделала в Чаде, куда их с младшим братом Эриком занесло известное юношеское желание посмотреть вблизи и своими глазами этот конфликтный, конфликтный, конфликтный мир. B 1970, eй было 25 лет и у неё не было фотоаппарата. Фотоаппарат был у Эрика – компактный и тяжёлый (по нынешним меркам) “Никон”, 28 мм. Они оба, как заворожённые, наблюдали, как прощаются с близкими и уходят на фронт люди с винтовками, когда она заметила двух бойцов, держащихся за руки, и её осенило – вот он, единственный и неповторимый кадр. Она буквально сорвала с шеи у Эрика его фотоаппарат, навела обьектив по чистой интуции и можно сказать нажала на курок собственной судьбы.

«Ещё до того, как я смогла увидеть, что получилось на плёнке, в тот самый момент, когда щёлкнул “затвор” Никона, я  точно знала, чем теперь буду заниматься всю жизнь».

Говорят, удача всегда поддаётся новичкам: та самая первая фотография и сегодня смотрится, как работа бывалого и очень умелого специалиста.

«Я в ту же секунду решила, что научусь всему сама и только на практике. Ну, то есть, прямо на поле битвы. Точнее, на полях».

И всё было именно так, как она решила. Вообще, в её жизни всё и всегда было так, как решала она сама. Эрик подарил ей свой маленький фотоаппарат и всё заверте…

В 1972 она снимает в Северной Ирландии и её фото “Карнавал в Белфасте” в один присест становятся знаменитыми: агенство SIPA-PRESS публикует их по всему миру и имя «Christine Spengler» (“это вовсе не немецкая, а франко-альзасская фамилия”) уже не покидает лучших страниц «Life», «Paris-Match», «El Pais».

B 1973, она оказывается в Сайгоне первой женщиной с фотоаппаратом, пока не подьехали остальные. На семнадцатом этаже отеля Континенталь, в штаб квартире “Associated Press”, где массивный и угрюмый глава агенства Хорст Фаас, по прозвищу “Орсон Уэллс” встретил её без особых нежностей,  лишь мельком бросил взгляд на “эту японскую куколку” и продолжил изучать завалы негативов на рабочем столе.

«Добрый вечер, я хотела бы завтра на фронт». Ах вот как, сказали брови главы агенства. Во Вьетнаме, к тому времени, уже погибли 53 фотографа. «Запросто, детка. Приходите сюда завтра, в 5.30 утра. 15 долларов за фото и не мечтайте, что когда-нибудь станете штатным сотрудником».

Это был единственный прогноз Орсона-Фааса, который не сбылся ни на один процент.

Тот самый траур, который был в начале, обрушился на неё тогда же, во Вьетнаме: в самый разгар неоспоримого успеха, она получает телеграмму о самоубийстве любимого младшего брата Эрика. И начинаются хождения за три моря по мукам.

«Теперь, когда я смотрю на его последние фотографии, мне кажется, что всё, что с ним произойдёт уже отражается в его глазах. На последних фото он уже не здесь, он по ту сторону. Это кажется настолько очевидным, что я поражаюсь, как раньше этого не замечала. Я провела годы в погоне за ним: я искала смерть, потому что мне казалось, что он ждёт меня там, как в детстве, маленький и беспомощный, и я непременно должна поторопиться. Это стало наваждением. Я искала смерть не только на полях сражений, повсюду, куда меня заносило, но и в парижском метро, когда вдруг заворожённо начинала вглядываться в бездну, под колёсами прибывающего поезда. Я была готова это сделать, в любой момент. Пока однажды, моя подруга, известный фотограф Ирина Ионеску не убедила меня посетить её знакомого психоаналитика. Этот человек слушал меня с закрытыми глазами, всего полчаса, потом открыл глаза и сказал: «А вы знаете, что если вы покончите с собой, любым возможным способом, вы убьёте вашего брата ещё раз?» Это было, как пощёчина. Я не понимала. Oн пояснил: «Если вы умрёте раньше времени, от него совсем ничего не останется: никто не напишет о нём, никто не расскажет, никто не вспомнит. Вам не надо торопиться». И с меня, как рукой сняло…»

Oна заключила мир сама с собой и только продолжила свою личную корриду на полях чужих сражений, как свидетель “правого дела”. Между прочим, всё с тем же, самым первым фотоаппаратом Эрика – маленьким и тяжёлым, как камень в сердце “Никоном” 28 мм. Все её лучшие фото – это он.

Были Камбоджа, западная Сахара (фронт Полисарио), Никарагуа и Сальвадор, Ливан, Иран, Ирак, Косово…Престижные премии и персональные выставки. Фильмы, встречи, книги. Орден почётного Легиона.

Она давно уже опровергла знаменитую аксиому «Одна картинка стоит тысячи слов»: «Я считаю это неверно. Я считаю одной картинки явно не хватает, даже если она оказывается наполнена самым глубоким смыслом. Картинка не передаёт звук, не передаёт запах, не передаёт все тe ощущения, которыe испытываeт делающий картинку. Я поняла, что к картинке необходимы слова. Тогда я начала писать».

«Женщина на войне» многое дополнила к её фотографиям, но многое всё-таки оставила за кадром.

В какой-то момент ей понадобилось больше: после каждого возвращения с очередного военного конфликта, она начала проводить уникальный личный обряд своего рода очищения собственной души. Она стала создавать свои знаменитые фотомонтажи. Изначальную идею подчерпнула на кладбище иранского города Кyм, где из фото любимых людей женщины делают некое подобие алтаря – с самыми неожиданными элементами сугубо личных декораций. Эту идею она полностью переработала на свой вкус и риск, добавляя самые неожиданные ингредиенты – от сухих цветов и свежих овощей – перца или спаржи, – до кружева, бижутерии,  лезвий ножей – да и любых самых невероятных предметов, создающих уникальный и прямо-таки завораживающий дизайн.

И цвет. В её фотомонтажах вдруг проснулись вроде бы давно забытые мадридские цвета и оттенки, залёгшие на дно пямяти, под “чёрным Гойей”.

К её давно заслуженной репутации блестящего военного фотографа добавилось призвание уникального стилиста. Первым “клюнул” на столь дорогие ему мадридские («корридные») сочетания цвета и фактуры знаменитый модельер Кристиан Лакруа и началось сотрудничество с “Вог”. И в этом отношении, она уникальна тоже: ни один другой военный фотограф ещё не сподобился совмещать в своей профессии столь разные по сути и исполнению моменты.

B этом своём творчестве она столь же спокойна и естественна, как и в том, где ей пришлось отсидеть в заложниках 23 дня, в Чаде, ожидая быть расстрелянной каждую минуту. Или, покороче: как в Бейруте, в 1982, когда её схватили боевики “Морабитун”, обьявили “сионистской шпионкой”, за фотоаппарат и тёмные глаза и приговориили к смертной казни, спешно созванным “трибуналом”. Там она просидела пять часов с мешком на голове, пока, в самый последний момент, не случилaсь та самая удивительная “барака” (удача – но удача ли?..), которая следует за ней всю жизнь. Кто-то с кем-то связался, обьяснился и доказал, что эта женщина действительно французский фотожурналист. Eё отпустили, за час до обещанной экзекуции. Она и там была спокойна и невозмутима, как перечень её высоких премий и наград.

«Я же говорю: я реально верующий человек. Мне нечего бояться. Любопытно, что пару недель назад, когда я случайно упомянула о том, что я верующая в радио-интервью, по поводу открытия выставки в Германии, со мной захотел встретиться один немецкий священник. Мы побеседовали. Его особенно интересовал один очень деликатный вопрос: из всех моих коллег военкоров, я единственная живая по сей день. Не знаю ли я, были ли все мои погибшие коллеги верующими? Я честно сказала, что все, кого я знала лично, верующими не были, но за всех остальных не поручусь. Он обрадовался, как ребёнок!..

Я в последние годы всё больше понимаю, что в профессии военного фотографа есть что-то религиозное: вы как бы возвращаете к жизни погибших людей. На ваших снимках они живы, уже навсегда. Вообще, мне претит сенсация снимать мёртвых. Я всегда фотографировала живых. Мёртвые уже не страдают. Выжившие остаются, чтобы страдать за всех. Я всегда избегала делать сенсационные, шокирующие кадры. У меня срабатывало некое целомудрие. Мне казалось, живые важнее, чем изувеченные, ужасающие тела. Я  перестала снимать войну в 2003. Теперь, я думаю, я стала бы снимать, как все: не дрогнув, самое страшное и самое откровенное. Как это делают коллеги- мужчины.

В этой профессии женщине гораздо сложнее пробиться, нежели мужчине. Зато, и возможностей у женщины несравнимо больше. Какой фотограф сможет беспрепятственно проходить незамеченным в Иране, Ираке или Афганистане? Я ехала в эти страны, спрятав чёлку под чадру, сняв с рук все украшения, моё самое любимое, подаренное бабушкой кольцо и прикрыв мой “Никон” на груди бесформенным куском чёрной ткани. Я могла делать фото, оставясь совершенно незамеченной и не вызывая подозрений.

С другой стороны, за эту профессию женщинам приходится расплачиваться несравнимо дороже, чем мужчинам. Эта профессия, я считаю, обязывет женщину полностью отказаться от семьи. Вообще от семьи – от замужества, от детей. Меня ужасают сегодняшние военные фотографы, смело сочетающие свою работу, без расписаний, выходных и праздников, с мужьями и детьми – у некоторых по несколькo детей! Я не понимаю, как можно так безответственно рисковать, подставляя родных. Когда мы с коллегами улетали на место очередного военного конфликта, мы всегда брали билет только в один конец…На всякий случай.

Мы с Филиппом потому и смогли остаться вместе все эти долгие, долгие годы, что не связали друг друга брачными обязательствами. И он не мог остановить меня, когда я уезжала в горячие точки, хоть и не скрывал, что если б мог – не пустил бы.

Сегодня, я считаю, время военных фотографов практически закончилось: прекрасно работающая техника есть у каждого второго любителя и блогера на местах.

Агентства больше не посылают больших фотографов на поле боя. А зачем их посылать, когда в первые же сутки любого конфликта они получат сотни более или менее приличных фотографий прямо из сети и совершенно бесплатно. Кто угодно может оказаться где угодно и снимать происходящее на мобильник. Конечно, повторю: более или менее приличных. Но учитывая огромное количество всех “более или менее”, что-нибудь всегда можно отобрать.

С другой стороны,  мне кажется, эта вседоступность что-то убила в профессии. Исчезли фото уникальные, иконические. Вот сейчас я просмотрела сотни известных фотографий войны на Украине,  но ни одно из них не назвала бы потрясающим. Ни одного, от которого бы перехватило дыхание».

***

С этого момента наш разговор перестаёт быть томным обсуждением достоинств искусства фотографии и личных качеств военкора, как тореадора.

Я, наконец, задаю изначально зудящий во мне вопрос:

– Во всех, без исключения, статьях и передачах о вас, которых, к слову, сегодня развелось немерeное количество, по случаю выставки в парижском “Музее Освобождения”, крутится-вертится, как белка в колесе, одна и та же давно известная информация. Что ваши фото замечательны своей душевностью, целомудрием, состраданием. Три разных телепередачи взахлёб повторяют одни и те же когда-то сказанные вами слова – «Я снимаю своим женским сердцем».

– «Я всегда запрещала себе снимать ужасное, только надежду. После Афганистана, Косово и Ирака, я больше не могу быть фотографом надежды: там дети больше не умеют улыбаться.

– Все статьи о вас без устали транслирyют абсолютно одни и те же давние цитаты, одни и те же восторженные клише, изредка разбавляя иx заезженной информацией из Википедии. Я прочла и сверила целый ряд материалов и все они повторяют друг друга, хором и дословно. Кто первый начал, а кто слизал цитату можно узнать только по датам публикаций. После открытия выставки, всю вашу жизнь снова высветили рентгеном и запускают по кругу, при каждом удобном случае. И только в одной радио-передаче, только одна дотошная журналистка задала вам очень неудобный вопрос, который так и завис неразрешённым, среди привычного потока восторженной патоки о вас. Она напомнила, как много лет назад, в интервью с Бернаром Пиво, вы сказали: «Я журналист, который всегда сразу же выбирает свой лагерь» (с) Bы не смогли ответить ей вразумительно и она сменила тему.

– Я так сказала? (задумывается). А разве это плохо? Разве так и не должно быть?

– Само понятие “журналист” по определению не признаёт заочную оценку, до констатации собственными глазами. Следовательно, так быть не должно. Вы едете на край света за туманом, чтобы сообщить миру точно то, что увидите, а не то, что вам хотелось бы увидеть, или то чего вы ожидали и подо что скорректировали “угол зрения”.

– Но я имела в виду, что я всегда находила именно то, чего ожидала. В Афганистане – девушек, которым отрубали руки, за то что они посмели накрасить ногти. В Ливане – люди, которых я снимала точно так, как я это себе представляла. Повсюду, где мне довелось снимать – всего 14 военных конфликтов – я видела точно то, что ожидала увидеть и потому считаю, что янесомненно всегда выбирала свой лагерь. Что здесь не так?

– Ваше женское сердце разрывалось над палестинскими детьми, жертвами израильских солдат?

– Конечно!

– А если бы вы оказались на месте взрыва автобуса, в котором при теракте погибли израильские дети и беременные женщины, вы стали бы свидетельствовать об этом?

– Разумеется.

– А если бы вы сегодня могли оказаться на Украине, вы стали бы свидетельствовать только о том, что ожидали там увидеть или только о том, что увидели бы на самом деле?

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что вы сказали, что в этой войне ещё не случилось “иконических”, эпохальных фотогpафий, определяющих саму её суть. Потому что такие фотографии существуют. Просто вы их не видели. А не видели вы их, потому что на сегодняшний день наш демократический западный мир намертво пропитан самой тоталитарной из цензур. Вы что-нибудь слышали о “Горловской мадонне”? Конечно, ничего. И это само по себе уже в некотором роде “выбор лагеря”, который за вас делают те, кто на самом деле распоряжается демократией. Давайте попробуем сделать запрос на этот термин в любую доступную здесь поиcковую систему, по французски – “la madone de Gorlovka”.

– Смотрим.

На экране появляются фотографии молодой красивой женщины, с ребёнком, все лучисто улыбаются, всё везде хорошо. Фотографий немного и на них все живые и счастливые. Никаких других фотографий по этому запросу франкоязычный интернет попросту не даёт. Она смотрит на меня в недоумении, ожидая продолжения. Я открываю транслит и забиваю в Гугл “Горловская мадонна” по-русски. Экран смаргивает предыдущие картинки и на этот раз выдаёт всё, что есть. До – и после. Она наклоняется к экрану, всматривается, хватается за горло и в недоуменнии смотрит на меня:

– Что это? Где? Когда?

Я обьясняю, что, где и когда. И даже, почему. Уточняю, что могу показать много чего ещё, но отнюдь не желаю “перевербовывать” уже навязанное ей мнение. Это, как всегда, сделает сама жизнь. Сегодня во Франции конфликт на Украине дружно, хором, с обязательными речёвками должны порицать все, какая бы тема ни подвернулась – фотовыставка или сьезд нормандских животноводов. Порицают, как водится – только с одной, заранее известной стороны. Я искренне советую ей продолжать дружно порицать, вместе со всеми, иначе её сметут и никакая слава не поможет. Я просто хочу, чтобы она знала: такие фото есть. Для себя лично. Для своей персональной маленькой корриды.

– Я много о чём подозревала, – говорит она, – но не думала, что у нас цензура и искажённая информация уже достигли такой степени. Я ничего не боюсь.

Звонит мне на следующее утро:

– Елена! Вот что. Во-первых, хотела бы добавить к своим любимым военным фотографам, кроме Капы, ещё и Анри Уэта – знаете, он погиб в Лаосе, вместе с Ларри Барроузом и ещё двумя журналистами, когда сбили их вертолёт. Я очень люблю его работы. Во-вторых, мне совсем не нравится, как я выгляжу на ваших фото: говорила я вам, что не надо снимать меня в процессе разговора, я хорошо получаюсь только когда смотрю в обьектив и позирую. Но там, где я смотрю в обьектив и позирую, я тоже себе не нравлюсь. Зато, я обожаю ваши снимки моего интерьера: я понятия не имела, что это так здорово выглядит! И третье: про Украину. Напишите, дословно: если бы я могла сейчас туда поехать, я больше не стала бы заморачиваться щепетильностью, я снимала бы живых и мёртвых, как самый бесстрастный и бесцеремонный коллега-мужчина. Напишите: я снимала бы всех – женщин, мужчин, детей – людей. Всех. Всю ту боль, которую бы увидела. Так и напишите.

Пишу. А что насчёт, заочного “выбора своего лагеря”?

– Может, вообще об этом не упоминать? Я уже поняла, где ошиблась. Может, оставить всё, кроме этого?

– Если оставить всё, кроме этого, получится сплошная засахаренная патока с картинками, сделанными “женским сердцем” и “фотографом надежды”, как во всех ныне штампующихся текстах о вас. Можно сказать, наперегонки клепают. В трёх телепрограммах – “я фотографирую моим женским сердцем”. Может, хватит уже? Пусть это будет ваша очередная личная коррида. Такая маленькая аккуратная коррида. Учитывая сложившуюся коньюнктуру, у вас опять билет в один конец. Но мы не станем заострять внимание именно на этом. Вы ведь хотели “быть честным свидетелем всех правых дел”?..

Она сначала вздыхает, потом смеётся:

– Ну так хрен с вами. Пишите всё, как есть. Жизнь рассудит.

Автор: Елена Кондратьева-Сальгеро

Добавить комментарий